Пегги Гуггенхайм - На пике века. Исповедь одержимой искусством

Когда я впервые встретила Джона, меня поразила его эластичность. Казалось, что физически его тело ничто не держит воедино, и он может в любой момент рассыпаться на части. Еще отчетливей это ощущалось при танце, потому что он мог незаметно задействовать любой мускул своего тела, не дергаясь при этом, как обычно происходит с другими. Он был очень высоким, более шести футов ростом. Он обладал великолепным телосложением с широчайшими плечами, узкими бедрами и массивной грудью. У него была маленькая рыжая борода, и он смахивал на Иисуса Христа с его волнистыми, густыми золотисто-рыжими волосами. У него была бледная кожа, покрывавшаяся румянцем на южном солнце, и темно-карие глаза. Он носил очки и имел классический прямой нос. У него были тонкие, но чувственные губы, которые казались поджатыми из-за усов. Как и все англичане, он гордился своими предками, но ненавидел своего отца, шотландца по происхождению и ранее генерал-губернатора Соединенных провинций Индии.

Джон родился в Индии и мальчиком был разлучен с родителями и отправлен вместе с сестрой учиться в пансионе в Англии. Он любил свою мать, красивую ирландку из потомков Николаса Феррара, основателя общины Литтл-Гиддинг. Он редко виделся с семьей, после отставки отца жившей в Челтнеме. Общение с ними давалось ему с трудом — они принадлежали другой реальности. Он знал слишком много об их мире, а они знали слишком мало о его. Его отец хотел, чтобы он стал дипломатом, но, когда началась война, Джон учился в военном колледже в Сандхерсте и в возрасте семнадцати лет поступил на службу. В то время он был силен как бык и голыми руками разнес головы четырем немцам, которых случайно застал за завтраком под деревом. За это, к его огромному стыду, он был удостоен Военного креста. После шести месяцев боев в легкой пехоте на реке Сомма его взял в плен ночной патруль, и остаток войны (два года) он провел в немецком лагере для пленных. В плену он познакомился с Хью Кингсмиллом, который оставался его другом всю жизнь. Другим его близким другом был Эдвин Мюир.

Благодаря офицерскому званию в лагере с ним обходились сносно и, к сожалению, позволяли покупать неограниченное количество выпивки. Это, несомненно, сослужило ему дурную службу: он пил больше всех, кого я встречала в своей жизни. Пока другой человек управлялся с одним напитком, он выпивал пять, и это на нем никак не сказывалось примерно до трех часов утра, когда он становился странным и у него начинали закрываться глаза. Тем не менее он никогда не вел себя агрессивно. От алкоголя он становился очень разговорчив, а говорил он как Сократ. Свое разнообразное знание о людях и жизни, которое ему следовало бы перенести на бумагу, он выплескивал в разговорах. Он мог часами держать людей в оцепенении. Казалось, любая информация дается ему по щелчку пальцев, как будто между ним и всем на свете существовала некая связь и он все повидал и все осмыслил. Он был словно старая душа, которую ничем не удивить. О нем складывалось впечатление как о человеке бесстрастном, и я была невероятно удивлена, обнаружив, сколько страсти скрывается под этой равнодушной оболочкой. Мне он всегда казался призраком. Очевидно, он отчаялся как писатель, хотя в какой-то период жизни имел большой успех на поприще критики в Лондоне и до сих пор получал письма, в которых его умоляли продолжить писать статьи. Но он больше не мог заставить себя это делать. И хотя он крайне нуждался в деньгах и получал лишь скромное пособие от отца, он предпочитал вести простую жизнь в Сен-Тропе, чем возвращаться в Англию. После войны Джон успел пожить по всей Европе: в Рагузе, Зальцбурге, Дрездене, Форте-деи-Марми, Кань-сюр-Мер, Загребе и Париже. Он был вместе с женой Дороти девять лет, и она почти всюду сопровождала его. Теперь они жили вместе, скорее, как брат и сестра и не вели сексуальной жизни. Их отношения знавали бурные времена. Он увел ее от мужчины по имени Пикок и прошел через несколько месяцев ада, пока она металась между ними. Он постоянно носил с собой пистолет, чтобы застрелиться, если она таки решит оставить его. Дороти тогда была поглощена работой над своей книгой о Пикоке; это была удивительная и красивая книга. Она обожала Джона и клялась, что пишет для него. Я верю, что так оно и было и что с ним она пережила второе рождение. Никакая женщина не могла бы прожить с ним столько времени и не родиться заново.

Дороти без конца жаловалась на Джона, хоть и любила его. Она говорила, что чувствует себя гувернанткой при ребенке, должна все делать за него и не может оставить его ни на минуту. Она жаловалась на их бедность. Она жаловалась, что он не пишет. Она жаловалась, что он не хочет жить в Англии, не желает с ней больше спать и не женится на ней. Она происходила из среднего класса и потому чувствовала себя неполноценной рядом с ним. Она была статной и привлекательной и тоже, как ни странно, имела рыжие волосы, но совсем другие глаза — зеленые, как у кошки. У нее была белая кожа и хорошая фигура, но она переживала из-за разницы в возрасте с Джоном, который был младше ее на семь лет и близился к своему тридцатилетию. Ее печалило, что у них нет детей. На это она тоже жаловалась. Они были очень странной парой, и я восхищалась ими.

Я впервые встретила Джона в вечер годовщины смерти Бениты, будучи в подавленном настроении. Лоуренс настаивал на том, чтобы мы поехали в Сен-Тропе на танцы в бистро. В конце концов я согласилась. Моя меланхолия переросла в отчаяние, и я помню, как сорвалась и стала танцевать на столе. По всей видимости, это произвело впечатление на Джона Холмса, но сейчас я помню только, что он привел меня в башню и поцеловал. Это определенно произвело впечатление на меня, и, по моему убеждению, дальнейшие события стали следствием именно этого маленького поцелуя.

Позже я пригласила Холмсов в Прамускье. Они остались у нас на ночь, и в полночь мы пошли купаться совсем без одежды. Мы с Джоном остались вдвоем на пляже и занялись любовью. Он говорил со мной очень серьезно и спросил, какое мое любимое литературное произведение, и по какой-то причине мне не пришло в голову назвать ничего лучше, чем Мэй Синклер. После этого я долго его не видела, потому что мы с Лоуренсом уехали с детьми, Фици, Клотильдой, Хейзел и Мильтоном Уолдманом в Малою на время жары. Я не забыла про Джона Холмса и, уверена, бессознательно откладывала мысли о нем на будущее, поскольку сразу же, как вернулась, отправилась на его поиски.

Как я уже сказала, вернувшись на юг Франции, я сразу стала искать Холмса. Они съехали из своего дома, и я не знала, где они теперь. Я пошла в почтовое отделение и, добыв новый адрес, отправилась прямиком к ним домой. Они были удивлены и, судя по всему, рады мне. Джон повел меня на прогулку на холм позади дома, где пейзаж напоминал английские пустоши. Потом он повез меня искупаться в Раматюэль. Я чувствовала себя с ним очень счастливой, и мы прекрасно ладили. Они наконец решились вернуться в Англию, чтобы Джон мог вернуться к писательству и снова оказаться в той интеллектуальной среде, из которой бежал. Я пригласила их прежде пожить с нами в Прамускье. Поначалу они отказались, но, когда я предложила им домик Эльзы Котс рядом с нашим, они сказали, что подумают. Дороти хотела закончить свою книгу в тишине и покое. В конце концов Джон уговорил ее переехать. Она всегда делала то, чего он от нее хотел. В то время она очень мне нравилась, а я нравилась ей. Меня увлекали ее беседы. Позже она начала чувствовать себя некомфортно в моем присутствии и стала аккуратно избегать моего общества, почувствовав во мне угрозу.