Пегги Гуггенхайм - На пике века. Исповедь одержимой искусством

Хотя поначалу я засыпала, когда он начинал разглагольствовать по ночам, со временем он завладел моим вниманием, и за те пять лет, что я прожила с ним, он заложил основу для всех моих нынешних знаний. Когда я встретила его, я была девочкой из детского сада, но постепенно он всему меня научил и посеял семена, взошедшие, когда его уже давно не было рядом.

Первые два года нашей совместной жизни меня, без сомнения, интересовали только плотские утехи, но, когда они утратили свою яркость, я сосредоточилась на том, что Джон мог мне дать помимо этого. Я не спеша собирала крохи из невероятного изобилия его знаний. Мне не приходило в голову, что все это может вдруг закончиться. Он имел полную власть надо мной, и с того момента, как я стала принадлежать ему, и до дня его смерти, он руководил каждым моим действием, каждой мыслью. Он часто говорил, что люди получают от отношений совсем не то, чего ожидают. Я решительно не могла мечтать о том, что я получу от него. Я даже не догадывалась, что на свете бывают такие люди, как Джон. Не знаю, чего он ожидал от меня, но, я думаю, он не был разочарован. Главным образом он стремился раскрыть меня и сразу увидел во мне потенциал, который он позже помог мне реализовать. Потом он признавался, что получил даже больше, чем ожидал.

Когда я повстречала Джона, я ничего не знала не только о человеческой натуре, но и о самой себе. Я жила в ограниченном, бессознательном мире. За пять лет он открыл для меня, что такое жизнь. Он интерпретировал мои сны, анализировал меня, помог мне увидеть в себе добро и зло и заставил преодолеть это зло.

Джон не просто любил женщин — он понимал их. Он всегда говорил: «Бедные женщины», — как будто полагается особое сочувствие за то, что им не повезло родиться неправильного пола. Он чувствовал мысли окружающих, поэтому ему было тяжело находиться в помещении с людьми разного склада. По этой причине он с чрезвычайной осторожностью выбирал, кого приглашать вместе. Он обладал удивительным даром видеть в людях их лучшие качества. Большую часть времени он проводил за чтением, и я ни у кого до этого не встречала критических способностей подобного уровня. Он оказывал неоценимую помощь своим друзьям-писателям, которые безоговорочно принимали его советы и критику. Он ни к чему не относился как к данности. Он во всем мог разглядеть глубинный смысл. Он знал, почему писатели пишут так, как они пишут, почему режиссеры так снимают свои фильмы, а художники так рисуют свои картины. Рядом с ним ты чувствовал себя в некоем непостижимом пятом измерении. Я даже не подозревала о существовании тех вещей, которые занимали его мысли. Он был единственным человеком, который мог мне дать удовлетворительный ответ на любой вопрос. Он никогда не говорил: «Я не знаю». Он всегда знал. Поскольку никто не мог соответствовать его поразительному интеллекту, ему было скучно разговаривать с большинством людей. Как следствие, он был очень одинок. Он знал, какими наделен талантами, и чувствовал вину за то, что не использует их. Его мучила его неспособность писать, и от этого он больше и больше пил. Все время, что я была с ним, я поражалась параличу его воли. Этот паралич неуклонно завладевал им, и под конец он едва мог заставить себя делать простейшие вещи.

Когда я познакомилась с Джоном, он плохо одевался. Он слишком отпускал бороду, и у него был сломан передний зуб после того, как он наткнулся на камень под водой. Я сумела разбудить в нем тщеславие, и со временем он исправил эти недостатки и сильно изменился. Поначалу я стригла его сама, а потом заставляла регулярно ходить к цирюльнику, что для него было мучением. В Лондоне он купил английскую одежду. На нем всегда лучше всего смотрелись серые фланелевые брюки и твидовый пиджак. Он не носил шляпы, но всегда надевал какой-нибудь шарф, который потом непременно оставлял в баре, когда напивался.

После шести дней в пустынной Вене, где никого не было в ресторанах и все умирали без угля, мы отправились в Берлин. Берлин был ужасен — полагаю, примерно как Чикаго в то время. Мы обошли весь город, и я не увидела ничего, что могло бы меня заинтересовать. Мы сходили в оперу и несколько ночных клубов, забитых гомосексуалами, но все это навевало только скуку. Я была счастлива вернуться домой.

Вскоре после этого мы отправились на Корсику на нашем только что купленном «ситроене» и объехали весь остров. Джон сказал, что природа напоминает ему Донегол в Ирландии, где он провел детство. Почти все время шел дождь, но это были прекрасные, суровые и дикие земли. И еда, и отели никуда не годились, за исключением нескольких модных английских гостиниц, построенных в последние годы. Прибрежные районы во многом напоминали Италию. Там редко встречалась равнинная местность, и дороги извивались вокруг глубоко врезанных в сушу фьордов. Мы увидели, где родился Наполеон и где растет тот самый анис, из которого делают «Перно».

После нашего возвращения Джону предстояло нанести ежегодный видит своей семье. Разумеется, он не мог взять меня с собой, и хотя его родные думали, что он был женат на Дороти, та тоже ни разу их не видела. Он долго не решался узаконить отношения с ней, а по прошествии стольких лет уже не видел смысла возиться с брачной бюрократией. Только исключительные обстоятельства могли заставить его пойти на этот шаг.

Когда он вернулся из Англии, я встретила его в Марселе, и мы отправились в еще одно путешествие, на этот раз, на остров Поркероль. Это один из трех островов у побережья той части страны, где мы жили, и добраться туда можно было на парусной лодке из Жьена. Это было дикое, тропическое место — так я представляла себе острова Тихого океана, хотя ни разу их не видела. Там был один маленький порт, несколько пляжей для купания и простой гостиничный комплекс в джунглях. Мы много гуляли и так радовались нашему воссоединению, что нам было неважно, где мы.

Через какое-то время Дороти осознала серьезность нашего романа. Она провела шесть месяцев в Париже без Джона и, само собой, ненавидела меня. Она на каждом углу рассказывала безумные истории и писала Джону отвратительные вещи обо мне. За это время я видела ее единственный раз, и то по совершенной случайности. Возвращаясь из Лондона, мы задержались в Париже. Джон сказал ей, что он остановился на набережной Вольтера, но не осмелился сообщить, что со мной. Она пришла рано утром и застала нас в постели. Произошла кошмарная сцена. Она била меня по ногам и называла порочной женщиной, и ее насилу смог вывести valet de chambre [20] лакей ( франц. ). . Мне стало так стыдно, что я тайком выскользнула из отеля, предоставив Джону уведомить персонал о нашем отъезде.

Враждебность Дороти только добавляла мне уверенности в себе. Должна сказать, я была рада, что она не жена Джону, поскольку в таком случае я оказалась бы в худшем положении. Однако внезапно весной она решила, что возвращается в Англию, и поэтому Джон должен на ней жениться. Она говорила, что все уже многие годы считают ее миссис Холмс, и она будет скомпрометирована, если вдруг станет известно, что это не так. Ведь она и сама себя считала покинутой супругой. Джон ответил, что не станет этого делать. Естественно, если бы он кого-то и брал в жены, то меня, но я все еще мучилась с волокитой развода. В конце концов она стала требовать этого так настойчиво, что Джон не выдержал ее страданий и поехал в Париж, где женился на ней.