Пегги Гуггенхайм - На пике века. Исповедь одержимой искусством

Я в то время сидела с Пегин, пока Дорис уехала в ежегодный отпуск. Пегин очень привязалась к Дорис, особенно после развода — во всей этой смуте она оказалась совершенно неприкаяна и потеряна. Оставшись наедине со мной на месяц, она льнула ко мне, как плющ к дубу, и ни на минуту не упускала из виду. Я никогда еще не видела столь прелестного создания ее возраста. У нее были светлые волосы платинового оттенка и кожа цвета спелого фрукта. Ей еще не исполнилось и четырех, и жизнь в таких неопределенных условиях угнетала ее. Ей очень нравился Джон, но она удивилась, увидев его вновь. Они не встречались с тех пор, как Джону пришлось уехать из Прамускье. Пегин никогда не выказывала никаких признаков ревности к Джону, но она не выносила разлуки со мной, поэтому, когда я попыталась оставить ее на несколько дней в Париже с Пегги и ее детьми, ее друзьями, она устроила забастовку и мне пришлось взять ее с собой. Она чувствовала себя покинутой и напуганной.

В Париже Пегги познакомила нас с Джедом Харрисом. Он хотел арендовать нашу виллу в Прамускье, поэтому мы вернулись на юг, чтобы привести ее в порядок. Джед приехал вслед за нами, остановился у мадам Октобон в Ле Канадель и стал наведываться к нам каждый день, выдвигая все новые требования по обустройству дома. Мы установили сетки от комаров, перекрасили комнату и удовлетворили множество других его желаний. В конце концов он потерял решимость и сбежал, отправив мне чек на пять тысяч франков в качестве компенсации за труды. Это было щедро с его стороны, и позже я сдала дом американской аристократке по фамилии Мурат, которая, в отличие от Джеда Харриса, смогла его оценить по достоинству.

В Париже я впервые после своего побега увидела Синдбада. Тогда на меня нахлынуло все горе от потери его, которое я до этого в себе подавляла. Синдбад в то время жил с бабушкой, но Лоуренс не позволил мне побыть с ним наедине, и мы все вместе пошли в парк. Под надзором Лоуренса эта встреча прошла очень напряженно. Синдбад был в маленькой белой матроске и длинных брюках и выглядел непривычно. Я была близка к тому, чтобы потерять его, но этого все-таки удалось избежать. В первые годы Лоуренс делал все, чтобы разлучить меня с сыном. Отчасти из мести, отчасти из страха, что я заберу Синдбада. Официального развода нам еще не дали, и соглашение, которые мы составили с его адвокатом, не вступило в силу. Я тогда не знала этого, но Лоуренс уже жил с женщиной по имени Кей Бойл, которой он позволил утешить его в период страданий, и она уже носила его ребенка.

Кей с Лоуренсом делали все возможное, чтобы не дать мне видеться с Синдбадом. К счастью, у них ничего не вышло — так сильна была привязанность между нами. Лоуренс постоянно угрожал увезти его и как-то раз даже обмолвился о том, что собирается пожить в России. В конце концов вмешался Джон и помог мне письмами добиться доверия Лоуренса и развеять его подозрения, будто я пытаюсь отобрать у него сына. Мы достигли относительного согласия, хотя Лоуренс никогда не позволял мне проводить с Синдбадом ни на минуту больше, чем те шестьдесят дней в году, что позволял договор. Все это отравило мои первые годы жизни с Джоном, потому что я обожала Синдбада и страшно тосковала по нему. Утешало только то, что Кей стала ему хорошей мачехой.

Мы решили отправиться в длительное путешествие по Северной Европе на нашем новом «ситроене». В нем как раз хватало места для Пегин, Дорис и моей собаки Лолы. Я поехала на юг, чтобы привести в порядок дом, который мы арендовали на лето, и забрать Дорис с Пегин. Я чувствовала себя неловко, сообщая Дорис новости о Джоне. Тем не менее, если моя жизнь в грехе и вызывала у нее неодобрение, перспектива поездки по Норвегии и Швеции сполна искупала ее душевный дискомфорт. Мы поехали на автомобиле в Париж, где забрали Джона — он на несколько дней ездил в Лондон. Затем отправились в наше большое путешествие.

Мы проехали насквозь Бельгию и Голландию, добрались до Германии и пересекли Кильский канал, после чего направились в Гамбург. Одно из самых отчетливых воспоминаний о той части поездки у меня осталось о дне, когда у меня весь день по щекам текли слезы: мне приснилось, будто меня разлучили с Синдбадом. Этот сон выпустил наружу мои подавленные страхи, и я больше не могла их контролировать. К моменту нашего приезда в Швецию я была так несчастна, что даже собралась вернуться к Лоуренсу. Я думала, что больше не вынесу жизни без Синдбада. Джон сказал, что Лоуренс не примет меня обратно и что ему живется гораздо легче без атмосферы напряжения, царившей между нами, пускай поначалу он и страдал.

Из Германии мы отправились в Копенгаген — скучный, провинциальный скандинавский город, который мне ужасно не понравился. Я никогда не могла найти общий язык с севером. Он всегда меня пугал и приводил в уныние. Многие годы назад на меня произвел такое же впечатление Эдинбург, хотя в целом он показался мне красивым городом. Затем мы поехали в Осло, который мне понравился больше Копенгагена, но по-настоящему счастливой я себя чувствовала только в южных городах или по крайней мере латинских. После Копенгагена мы всюду добирались на судах и возили с собой автомобиль. Было ужасно страшно заезжать на борт по двум тоненьким кривым доскам. Иногда машину поднимали в воздух и грузили с помощью подъемного крана. Как-то раз я наблюдала, как такой же процедуре подвергают норвежскую лошадку и, глядя на ее болтающиеся ноги, посочувствовала ей. Между плаваниями мы самостоятельно добирались от парома до парома по отвратительным дорогам, и нам приходилось без конца останавливаться, чтобы открывать и закрывать за собой ворота для скота.

В Норвегии постоянно шел дождь, и мы могли наслаждаться ее живописными фьордами только по полчаса в день, между четырьмя и половиной пятого, когда неизменно выходило солнце. Мы не застали полярный день, да и в любом случае не заехали достаточно далеко на север, чтобы увидеть его в полной мере. Мы добрались только до Тронхейма — самого невыразительного города на моей памяти — и севернее него я уже не бывала.

В Тронхейме Лола забеременела, а поскольку места в машине ей и так едва хватало, ее растущее тело только усложняло ей жизнь. Они с Пегин делили одно спальное место на двоих, и когда Лола стала толстеть, Пегин пришлось бороться за свое пространство. За двадцать минут до приезда домой Лола родила первого щенка в автомобиле, прямо у Джона за шеей. Мы назвали его Тронджин — так мы произносили «Тронхейм».

Мы пересекли границу в той северной части Швеции, которая напоминает Шотландию. Это были дикие пустоши, где можно было за несколько часов не встретить ни души. Где-то мы увидели одинокий дом, у которого на крыше росло дерево. Многие мили ехали сквозь леса и мимо озер, и поскольку нам не встречалось ни одного населенного пункта, в темноте мы заблудились. В конце концов к четырем часам утра мы добрались до Стокгольма. Белой ночью он был очень красив, но я страшно разочаровалась, увидев его при свете дня. Люди там были очень дружелюбны, а еда — восхитительна, в особенности шведский стол — шутка ли, тридцать блюд на выбор! Нам предлагали большой выбор шнапсов, но пабы работали только в определенные часы. Мы не имели большого желания задерживаться в этой невзрачной стране вдали от цивилизации, поэтому поехали обратно через Германию и успели как раз к сентябрьскому бабьему лету в австрийский Тироль — какой он представлял разительный контраст с унынием севера, и какое счастье было уехать от дождей! По пути мы заехали в Веймар и увидели родину Гёте, проехали через чудесные леса Тюрингии и провели несколько дней в Мюнхене. Из Мюнхена мы поехали в Бад-Райхенхалль.