Пегги Гуггенхайм - На пике века. Исповедь одержимой искусством

Когда я вернулась с Пегин и Дорис, Джон повез меня и Эмили в короткое путешествие в Испанию к вершинам Пиренеев. Мы жили практически на границе, и округа полнилась контрабандистами, которые пешком выносили из-за границы огненную воду и сигары и прятали под кустами вокруг нашего дома. Мы поехали в Памплону, город, увековеченный Хемингуэем в «И всходит солнце». Я снова так грустила из-за разлуки с Синдбадом, что поездка не произвела на меня большого впечатления. Я помню только быков, которых гнали на фермы через город.

Джон с Эмили часами могли разговаривать о литературе. Я часто оставляла их и шла спать рано. Целыми днями я пряталась в своей раковине и читала «Американскую трагедию» Драйзера. Однажды мне приснилось, что я зашла в уборную и застала Джона и Эмили в ванне за чтением поэзии. Я одновременно радовалась присутствию Эмили и не выносила его. В ней так кипела жизнь, что, несмотря на всю ревность, я всегда посылала за ней, когда мне становилось скучно. Она намеревалась выжать из Джона каждую каплю знаний до последней и не отступала от него ни на шаг. Как-то раз, разозлившись на него, она выкрикнула в ярости: «Надеюсь, я тебя больше никогда не увижу!» Я писала письмо Синдбаду и невозмутимо ответила ей: «Это можно устроить», но, разумеется, ничего такого не произошло, и наши жизни продолжили переплетаться только сильнее. Эмили постоянно жила с нами и сопровождала нас во всех поездках. Она словно была нашим ребенком. Она страстно любила писать и присылала Джону бессчетные страницы своих стихов, когда была не с нами. Когда-то он вздыхал и стонал от отчаяния; когда-то они ему нравились.

Тем летом я наконец, спустя два года, получила развод.

Осенью мы вернулись в Париж и поселились в отеле «Рояль-Канде» рядом с Одеоном. Мы начали исступленно искать дом, и Джон, как всегда, забраковывал все, что мы находили. В последний момент, когда я пыталась угрозами заставить его въехать в замечательную квартиру, которая пришлась ему не по душе, он нашел идеальный дом. Его как будто возвели специально для нас — так он безукоризненно подходил нам по всем параметрам. Его построил для себя Жорж Брак, художник. Это был словно маленький небоскреб с одной-двумя комнатами на каждом из его пяти этажей. Он располагался в далеком от центра Парижа рабочем квартале, на авеню Рей, почти в Порт-д’Орлеан; напротив нашего дома было подземное водохранилище, а позади — сад. По соседству с нами жили художники. С одной стороны находилась школа живописи Амеде Озанфана. С верхнего этажа открывался невероятный для Парижа вид. Перед домом простиралось целое поле травы, росшей на водохранилище, а летом сено собирали в аккуратные стога, и нам казалось, будто мы где-то вдали от города. На крыше была терраса и небольшой бассейн, о которых мы не подозревали много лет и узнали, только когда их обнаружила Габриэль Пикабиа, арендовавшая у нас дом. Мы спали на верхнем этаже и чувствовали себя словно в гнезде на вершине дерева. Там же находился кабинет Джона. Окнами он выходил на водохранилище, отчего было холодно и неуютно, и едва ли Джон стал бы там работать, даже если мог писать. Этаж ниже занимала одна большая комната, которая служила и библиотекой, и гостиной, и столовой, и гостевой при необходимости; она же была музыкальной комнатой, где мы целыми днями слушали фонограф. На второй год мы купили английский граммофон ручной работы с огромной трубой из папье-маше. Эта комната представляла собой просторную студию с окнами до потолка, выходившими на оба фасада. Ниже был этаж Пегин и Дорис с двумя комнатами; еще ниже находилась кухня и комната повара, а на первом этаже был гараж, где мы держали свой «пежо».

Мы прожили в этом доме три года, но, конечно, никогда там подолгу не задерживались и постоянно были в разъездах. До того как мы сняли этот дом, мы подписали договор аренды на три маленькие квартирки в огромном здании рядом с авеню д’Орлеан. Оно было построено для художников, и в каждой квартире имелась своя мастерская. Строили его из дешевых материалов и с тонкими стенами. Джон не выносил шума и потребовал, чтобы в наших квартирах поставили пробковые стены. Компания, владевшая зданием, разорилась и закончила работу только через несколько лет. К тому времени мы уже жили в нашем доме-небоскребе. Мы пытались вернуть вложенные деньги, но французы умеют очень крепко держаться за то, что уже у них в руках. Нашему адвокату не удалось отвоевать ничего из тех двух тысяч долларов, которые мы заплатили за аренду, перепланировку и так далее. Могла ли я знать, какую услугу я оказываю своему будущему мужу. Когда спустя много лет я познакомилась с жильцом той квартиры, он рассказал мне, что его мастерскую значительно улучшила какая-то сумасшедшая американка, сделав в ней пробковые стены, как у Пруста. (Этим жильцом оказался Макс Эрнст.)

Джон отвез меня в Антверпен к Эмили на нашем новом «Деляже». Ей оставалось провести с мужем, менеджером рекламного агентства, последние шесть месяцев. Это было худшее время для поездки на север: всю дорогу мы ехали сквозь туман. Мы провели там недолгое время, и лучшее, что мы сделали, это послушали оперу Моцарта «Дон Жуан» на фламандском. На обратном пути я набила машину сигаретами «Плейер» бельгийского производства — они стоили гораздо дешевле французских. На границе автомобиль стали обыскивать и извлекли сигареты из всех тайников. Каждый раз, когда офицер таможни спрашивал меня, есть у нас еще сигареты, я говорила, что он уже все нашел, и каждый раз он, к моему стыду, находил все новые. Наконец он забрал у нас все и серьезно оштрафовал, сказав, что мог бы и конфисковать автомобиль, но не станет. Он отнял у нас все до пенни и все сигареты, и нам пришлось ехать до дома с пустыми карманами.

Той зимой мы часто виделись с Гарольдом Лебом, моим кузеном и бывшим редактором журнала «Блум». Мы с Джоном испытывали большую симпатию к Джин Горман, чей муж, Герберт Горман, писал книгу о Джеймсе Джойсе. Горман носил в кармане ответы от людей, которым он писал о Джойсе. Они были ужасно обидные, но он радовался этим письмам и как будто не осознавал, насколько они для него оскорбительны.

Джон никогда не желал идти спать. Он любил сидеть за разговорами и выпивкой до поздней ночи. Джин Горман, с которой мы виделись почти каждый день, судя по всему, нажаловалась на нас Джойсу, потому что однажды она пришла к нам со стихотворением, которое он ей написал о нас:

Миссис Герберт Горман, которой не нравится, что ее гости засиживаются допоздна: