Пегги Гуггенхайм - На пике века. Исповедь одержимой искусством

Я отвезла Синдбада в Париж и посадила на поезд, к которому мы успели в самую последнюю минуту. Мы мчались через Париж, как сумасшедшие. Не знаю, как нам удалось успеть вовремя. Синдбад, конечно, не догадывался, что, пока я прощалась с ним, меня на вокзале уже ждал Танги. Первую ночь мы с Ивом провели в квартире Беккета, после чего он исчез на сорок восемь часов. У нас обоих не было телефона, и я пришла в большое беспокойство и вообразила самые ужасные вещи. Наконец он пришел и рассказал мне, что случилось. На вечеринке сюрреалистов произошел жуткий скандал, в результате которого бедный художник Браунер лишился глаза. Он никак не участвовал в самой перепалке и был всего лишь очевидцем. Художник-сюрреалист Домингес, несносный грубиян, схватил бутылку и в кого-то ее запустил; та разбилась, и осколок угодил прямо в глаз Браунеру и выбил его. Танги отвез его в больницу, где над ним провели операцию: вынули куски стекла и вычистили глаз. Танги обещал Бретону, что будет навещать Браунера каждый день. Поскольку Браунер был сюрреалистом, Бретон считал, что несет за него личную ответственность. Нам с Танги пришлось отказаться от затеи поехать в Бретань, и я продолжила прятаться от мадам Танги в Париже. Мне приходилось с осторожностью выбирать кафе так, чтобы не встретить ее.

Как-то раз мы обедали с Мэри Рейнольдс, и в ресторан зашел Танги с женой. Я совершенно растерялась и не знала, что делать. Мэри сказала мне подойти и сказать ей bonjour [39] здравствуйте (франц.). . Она встретила меня без энтузиазма, но весьма недвусмысленно. Она не произнесла ни слова. Она просто взяла свой нож и вилку и швырнула в меня три куска рыбы. Танги поспешил отвезти ее домой, но хозяева заведения остались недовольны. Случилось так, что это был тот ресторан, в который мы все время ходили с Беккетом. Мы давно знали его хозяев. Они как-то раз позволили нам подняться в их личную квартиру над рестораном, чтобы мы могли послушать по радио, как поет Джорджо Джойс. Мы уже было отчаялись в поисках радиоприемника, когда они пришли к нам на помощь.

Теперь, когда мадам Танги знала, что я в Париже, жизнь стала сложнее. Ив боялся, что она проследит за ним или застукает нас вместе. Разумеется, ей не было известно, где я живу, но она была из женщин с мистическим чутьем и часто узнавала о вещах каким-то неведомым образом. Она мне искренне нравилась, и я не хотела делать ее несчастной. Я не думала уводить у нее мужа — у того и до меня было много любовниц. Танги сказал мне, что она не выходит из дома и рыдает. Это сильно расстроило меня. Однажды он пошел проведать Браунера, запретив мне идти с ним в госпиталь из страха встретить жену, и я стала ждать Ива в соседнем кафе. Мы планировали вместе сходить к врачу по поводу его язвы. Мадам Танги пошла за ним в кафе и устроила кошмарную сцену. Ему пришлось увезти ее на такси. Все сложилось очень некстати, и он в результате пропустил прием у врача. Танги совсем запустил свое здоровье, а мадам Танги была не состоянии заботиться о нем. Она сама была как ребенок. Они оба слишком много пили и жутко ссорились, но в каком-то смысле они были сильно друг к другу привязаны. Иногда после их скандалов она могла пропасть на несколько дней.

Каждое утро за мной заходил Танги, мы проводили вместе целый день, а потом он шел домой к жене. Я жила в квартире Беккета. Тот со своей любовницей уехал на моем автомобиле в Бретань. Я все еще была сильно в него влюблена. Танги мне как-то сказал: «Ты приезжаешь в Париж не ко мне, ты приезжаешь к Беккету».

Нас всех крайне расстроило происшествие с Браунером. Бедолаге пришлось перенести вторую операцию, потому что врач удалил не все стекло. После этого мы купили ему стеклянный глаз. Он обладал большой смелостью и чувством собственного достоинства и начал хорошо рисовать сразу же, как только вернулся к жизни. Я навестила его вместе с Танги и купила одну из его картин. Он показал мне свой автопортрет, который он сделал годом ранее и на котором у него вываливается один глаз. Он каким-то образом предвидел катастрофу, и после нее он начал делать большие успехи в живописи, как будто освободился от гнета некоего нависшего над ним злого рока.

Если у мадам Танги и Браунера и вправду имелось мистическое чутье, то я от них не сильно в этом отставала. Однажды Танги привел меня в книжный магазин и стал искать книгу под названием «Гуон Бордоский» Гастона Париса с иллюстрациями Ораци. Такой том ему подарили в школе за достижения. Я толком не интересовалась его поисками и даже не знала, что он ищет. Я пошла в соседний магазин за энциклопедией Ларусса, которую хотела ему купить. Когда я вернулась, я стала в рассеянности прохаживаться между стеллажами, и первая же книга, которую я взяла в руки, оказалась той, которую Танги искал уже полчаса. По-моему, это впечатлило его больше всего другого, что я для него делала. Танги по-настоящему любил меня, и если бы он не был таким ребенком, я бы задумалась о том, чтобы выйти за него замуж, хотя речи об этом не заходило. Он постоянно укоризненно говорил, что он сделает для меня все, чего я только ни пожелаю. Лоуренс и мои дети не возражали против моего замужества, но мне нужен был отец, а не еще один ребенок.

Я вернулась в Лондон как раз к мюнхенскому кризису. Мне никогда в жизни не было так страшно. Я совершенно потеряла голову. Когда в следующем году началась война, я уже не испытывала никакого страха за свою личную жизнь; но именно тогда я чуть не сошла с ума от паники. Для начала я перевезла все картины из галереи в Питерсфилд. Они не принадлежали мне, поэтому я ощущала за них большую ответственность и не хотела оставлять в Лондоне. Сама я планировала уехать с детьми и Джуной в Ирландию. Джуна в один день села в ногах моей кровати, закутавшись в покрывало из марабу, и сказала: «Нас разбомбят в пух». Однако Синдбад отказывался оставлять школу, а Лоуренс позвонил мне из Межева и сказал, что, если мы уедем в Ирландию, он больше нас не увидит. Тогда мы все же решили остаться. Я переживала за Танги и отправила ему телеграмму с просьбой покинуть Париж. Я была уверена, что Лондон и Париж разбомбят в первый же день войны. Тот вечер, когда Чемберлен возвратился из Мюнхена, я проводила с Айрой и Эдитой Моррис. Они привели меня в гости к Эдварду О’Брайену, и у него дома мы слушали выступление Чемберлена по радио. Тогда мы поняли, что все миновало. Он «привез мир нашему поколению» — а если точнее, то мир на один год.

Вернувшись из Мексики, Бретон привез с собой коллекцию удивительных портретов XIX века и самые разные произведения народного искусства. Я хотела устроить выставку его коллекции, но большая ее часть оказалась слишком хрупкой, чтобы ее можно было привезти в Англию без внушительного страхового взноса. Тем не менее в Париже выставка состоялась. У Бретона была квартира-мастерская на Монмартре, где он уже многие годы собирал картины и другие предметы искусства. Лучшие экземпляры он отказывался продавать, но порой нехватка денег вынуждала его расставаться с менее ценными для него произведениями. Это был как раз тот случай. Танги привел меня к нему в мастерскую, и я купила пару очаровательных мексиканских гипсовых подсвечников, расписанных вручную. Они были такие хрупкие, что постоянно ломались, и мне в конце концов пришлось с ними расстаться.