Пегги Гуггенхайм - На пике века. Исповедь одержимой искусством

Именно Музей современного искусства по просьбе Джимми запустил бюрократический процесс перевозки Макса в Нью-Йорк. По приезде мы ожидали от музея теплого приема, но не получили его. Альфред Барр был в Вермонте и прислал Максу приветственную телеграмму. Мы устроили в музее небольшую выставку коллажей Макса и других художников, но Альфреда не увидели до самой осени. Коллаж, определенно, составлял величайшую заслугу Макса перед искусством.

Я много слышала об Альфреде Барре от Нелли ван Дусбург и других людей. Его книги об искусстве модернизма уже много лет служили мне библией, поэтому я, разумеется, не могла дождаться встречи с ним. Наконец в один прекрасный день мы поехали к нему, и я с удивлением встретила человека с внешностью Авраама Линкольна. Он был умным и эрудированным собеседником. Он был застенчив, но крайне обаятелен и сразу мне понравился. Позже, когда я узнала его лучше, меня стала раздражать его чрезмерная скрытность, из-за которой я никогда не понимала, к чему он клонит; однако он был одним из тех людей, кого я искренне уважала; он проделал фундаментальную новаторскую работу и проделал ее хорошо. Пока мы еще жили в отеле «Грейт-Нортерн», он пришел взглянуть на картины Макса. Они привели его в крайний восторг, но он никогда не мог сделать так, чтобы музей взял и купил то, что ему понравилось. Он все тянул, и тянул, и торговался, и сводил меня с ума своей нерешительностью. Прямо перед его приходом в нашу комнату влетел воробей. Барра крайне развеселил тот факт, что Макс, Король птиц, живет в одной комнате с пернатым созданием. В конце концов он обменял одного Малевича, которых у него в подвале хранилось тринадцать штук, на одного Эрнста. Все остались довольны, и Барр искренне восхитился моей страстью к искусству. Я отдала Максу деньги, хотя они в этой сделке не участвовали.

Переехав в новый дом, мы устроили грандиозную вечеринку в честь новоселья. На нее пришла Леонора, и она выглядела потрясающе, в кои-то веки одевшись красиво в импровизированный костюм с белой мантильей. В тот вечер вспыхнула ссора между огромным Николасом Каласом и крошечным Чарльзом Анри Фордом, в разгар которой Джимми бросился снимать со стен Кандинских, прежде чем их забрызгают кровью. Барр счел это признаком искренней преданности мне со стороны Джимми: он первым делом стал спасать мои картины, а не картины Макса. Джимми на тот момент уже работал моим секретарем. Он был энергичен, смышлен и во всем разбирался; я любила его, и мы чудесно ладили. Из-за скандала между двумя интеллектуалами атмосфера в доме накалилась. Это происшествие послужило дурным предзнаменованием; в нашем прекрасном особняке нам не было суждено знать ни минуты покоя. Покой был необходим Максу для работы; любовь была необходима мне для жизни. Ни один из нас не давал другому того, что ему нужно, поэтому наш союз был обречен на провал.

Когда я наконец привезла свои картины из хранилища и развесила по стенам, я пригласила Альфреда Барра взглянуть на них. Я в большом возбуждении ждала его реакции. Мы позвали их с женой на ужин. Я уже побывала у них дома на коктейльной вечеринке, когда Дейзи Барр ужасно смутила меня вопросом о том, что произошло между Максом и Леонорой в Лиссабоне. Из-за этого я сразу ее невзлюбила, но чем чаще я ее видела, тем больше проникалась к ней симпатией. Она была очень привлекательной женщиной, особенно приятной тем, что в ней было мало американского. Дейзи Барр производила впечатление ирландки, хотя на самом деле в ее жилах текла наполовину итальянская кровь. Они пришли к нам на ужин и привели с собой Джима Соби с женой. В то время Соби готовили на смену Альфреду Барру в Музее современного искусства, но я как не разбиралась во внутренних махинациях этого учреждения, так и до сих пор в них ничего не понимаю. Их весьма заинтересовала моя коллекция, в особенности несколько произведений. Соби купил картину Макса — причудливый портрет Леоноры, сидящей на камне. Он назывался «Аризона». Макс написал его в Европе и закончил в Калифорнии.

Вернувшись из Калифорнии, Жюльен Леви открыл небольшую галерею на Пятьдесят первой улице. На западе ему не удалось добиться большого успеха. Мы разозлились на него после того, как он слишком дешево продал одну из картин Макса. Макс не хотел выставляться в его галерее в Нью-Йорке: она была слишком маленькой. Вместо этого он выставился у Дудензинга. Предложение последнего Макс принял по моему настоянию.

Когда я только начинала жить с Максом, я еще не понимала, насколько он знаменит, но осознание постепенно пришло ко мне. К нему постоянно подходили люди и обращались к нему с почтением и уважением, словно к великому мастеру. Ему нравилось поклонение. Его постоянно фотографировала пресса. Он получал от всего этого удовольствие и изо всех сил противился моему участию в его общественной жизни. Один раз ему все же пришлось уступить, и мы появились в журнале «Вог» с нашей собачкой Качиной породы лхаса апсо, которая сильно обросла белой шерстью и походила на Макса. Макс купил громадное кресло высотой десять футов. Это была викторианская театральная декорация. Он сидел на нем, словно на троне, и никто не решался занять его место, кроме Пегин. Его постоянно фотографировали в этом кресле.

Картины, которые Макс написал в перерывах между пребыванием в лагерях или в них самих, стали началом совершенно нового периода в его творчестве. Задний план этих полотен сильно напоминал пустыни Аризоны и болота Луизианы, которые ему только предстояло увидеть. Он обладал поразительным даром предвидения, или «предрисования» будущего. В живописи им руководствовало исключительно бессознательное, нечто скрытое глубоко внутри него, поэтому меня никогда не удивляли его работы. Когда он был один во Франции после ухода Леоноры, он раз за разом рисовал ее портреты на фоне пейзажей, которые позже увидел в Америке. Тот факт, что он никогда не рисовал меня, заставлял меня ревновать. Честно говоря, это было для меня источником больших страданий и главным доказательством того, что он меня не любит.

Однажды я зашла в его студию и остолбенела. На мольберте стояла маленькая картина, которую я раньше никогда не видела. На ней была изображена странная фигура с головой лошади и в то же время головой самого Макса, с телом человека в блестящих доспехах. На это странное создание, держа руку между его ног, смотрела я. Не та я, которую знал Макс, но девочка восьми лет. У меня сохранились мои фотографии в том возрасте, и сходство не вызывает сомнений. Узнав себя, я расплакалась и побежала к Максу сказать ему, что он наконец нарисовал мой портрет. Он удивился и ответил, что никогда не видел тех фотографий. Из-за расположения моей руки и из-за двух копий по бокам я назвала эту картину «Мистическая свадьба». Я попросила ее в подарок, сказав Максу, что ему теперь не нужно на мне жениться и мне вполне хватит этой картины. Стоит описать остальную часть полотна, поскольку вышеупомянутое составляло только ее треть. По центру спиной стояла фигура, по признанию Макса, принадлежавшая Пегин, а слева находился жуткий монстр — женщина в красном платье с открытым животом. Живот, определенно, был мой, но две головы этого создания не имели сходства ни с кем. Это были головы зверей, одна из которых больше смахивала на череп. Сидни Дженис утверждал, что этот монстр, который показался ему очень сильным, — я, но это было позже, когда Макс написал другое, огромное полотно по мотивам первого. Во второй версии исчезла моя чудесная детская головка, уступив место некой неизвестной личности, составившей компанию Пегин. Изначальная Пегин на этой картине превратилась в тотемный столб с головой из некой субстанции, похожей на мозги. Много позже я показывала Альфреду Барру фотографии, чтобы он поддержал меня в моей теории, и его тоже очень впечатлило сходство.