Анна Берзер - О Викторе Некрасове

Когда Керженцев мысленно ставил Валегу подле своих довоенных друзей, тот выигрывал. Валега уже был испытан на прочность и доказал надежность в любой, самой тяжкой, фронтовой ситуации. С ним — хоть на край света.

От этого сопоставления милая предвоенная жизнь Керженцева блекла, выглядела в чем-то мишурной, недостаточно настоящей.

Виктор Некрасов входил в литературу со своими представлениями о человеческих и воинских достоинствах. На первом плане у него — смелость, внутренняя самостоятельность и независимость. Он верил в человека и не боялся, что эти качества будут употреблены во зло окружающим.

Валега — пожизненная память Некрасова, своего рода нравственный образец. Не удивительно, что именно он дал писателю пищу и повод для раздумий о литературном герое, для раздумий о степени авторской власти над ним.

«Она (власть писателя. — В. К. ) не безгранична. Она до поры до времени. И пользоваться ею надо очень осторожно. Герой не из воска, чего угодно из него не вылепишь, он по-своему живой, с мускулами, кровью, сердцем. И очень раним. Он не переносит насилия… Кажется, чего уж проще — взял и перебросил своего героя, как я, например… из Одессы в Сталинград: сиди на новом месте и делай, что тебе приказывают… Оказывается, нет. На фронте мне куда легче было приказать Валеге, чем в книге. В книге он мне мстил за всякое своеволие, и мстил правильно, умно. И спасибо ему за это».

Если в Валеге писатель обнаружил нечто для себя неожиданное, незнакомое, если сквозь Валегины черты просвечивал далекий Некрасову мир, то в других он находил знакомое, близкое. И в этом тоже была своя радость. Игорь хорошо рисует, Карнаухов тайно пишет стихи, зачитывается Джеком Лондоном, комдив симпатизирует Мартину Идену, но осуждает за самоубийство, Фарбер чувствует музыку…

Значит, смелостью, надежностью в бою человек все-таки не исчерпывается.

Интеллектуальным монологам Астафьева грош цена: он — трус. Раз так, любые его речения — мимикрия. Но для Карнаухова, Фарбера, Керженцева, комдива их пристрастия, увлечения — не ширма, не бегство от войны, а продолжение своей прежней жизни, той, в которой брали начало их привязанности, занятия, увлечения. Это-то и важно Некрасову — прочность духовных, умственных интересов, нравственная самобытность. А имеются ли у человека диплом, ученое звание — дело десятое. Интеллигентность для Некрасова не равнозначна образованности и хорошим манерам.

Не вступая в полемику, не бросая вызов, не пытаясь кого-то оспорить, Некрасов предлагал свою шкалу человеческих достоинств. Он отвергал предвзятость, его не завораживала анкетная безупречность, армейская иерархия. (Напомню: после Сталинграда чинопочитание достигло, пожалуй, своего апогея; копировались порядки царской армии. С возрождением таких порядков иные связывали немалые надежды на будущее…)

Некрасов оставался верен своим героям, не пытался их идеализировать, изображать эдакими «бравыми ребятушками». Взаимоотношения между ними никак не укладываются в уставные рамки. Валега позволяет себе гораздо больше, чем полагается ординарцу. Сутулый, не умеющий носить пилотку, Фарбер даже не считает нужным нацепить на петлицы свои лейтенантские «кубари».

Керженцева абсолютно не беспокоит чье-либо несоответствие плакатному образцу. Но после беседы со «странным» Фарбером сам Керженцев начинает нас несколько беспокоить. Как и в случае, когда он не заинтересовался тюремным прошлым Валеги. Оказывается, Керженцев не слишком склонен оглядываться назад, он сомневается: «…стоит ли вообще говорить о том, что произошло? Анализировать прошлое, вернее, дурное в прошлом имеет смысл только в том случае, когда на основании этого анализа можно исправить настоящее или подготовить будущее».

Керженцеву еще невдомек, что «анализировать прошлое, вернее, дурное в прошлом» всегда имеет смысл, — прошлое не отделено китайской стеной от настоящего. Чтобы с помощью прошлого исправить настоящее и подготовить будущее, надо его анализировать. Другого пути не дано.

Складывается впечатление, будто Некрасов в какие-то минуты улавливает зашторенность умного, симпатичного ему (и нам) Керженцева. Впечатление, конечно, обманчивое. Писатель не замечает этой зашторенности (и мы при первом знакомстве с повестью, вероятно, не замечали). Но его, Некрасова, безупречная правдивость сама собой подводила к сложностям более серьезным, чем рисовалось поначалу. Возникали непредвиденные дилеммы, непредусмотренные загадки.

Как, например, быть с Чумаком, можно ли в одну упряжку впрячь Чумака, Фарбера и Керженцева?

Первая встреча Керженцева и Чумака в траншее, только-только отбитой у немцев. Кто-то шарит по карманам мертвого фашиста, тянет часы. Взбешенный Керженцев наскакивает на мародера. Но у того объявляется защитник — командир разведчиков Чумак.

Встреча-стычка кончается с перевесом в пользу Чумака, уверенного: ему дозволено больше, чем остальным.

По какой такой причине?

По самой убедительной — он смелее других.

Смелость оборачивается непредвиденной стороной. Она, выходит, способна послужить оправданием аморальности. Чумак в этом уверен. Керженцев не уверен. Но всё же отступает перед Чумаком.

Подобно многим в повести, Чумак рад припомнить мирные дни, порассуждать о жизни. Хвастает бабами, кошельком, умопомрачительным клёшем. Думал ли о чем-нибудь, кроме девочек?

А как же, «о водке еще думал… о чем же еще? Денег — завались. Научным работником становиться не собирался».

Ни тени сомнения в своей жизни, своей правоте. Пижонское пренебрежение к тем, кто живет иначе, к «научным работникам». Когда «кацап» Терентьев отбил у Чумака «бабу одну», тот выбил ему парочку зубов.

Чумак любит своих разведчиков, дорожит ими. И того, на которого набросился Керженцев, и другого — еврея Гельмана. Раз смелый, Чумак готов за него «горло перегрызть».

Раньше, в гражданке, этого не ценил, а на фронте понял: смелость — всему голова. По остальным пунктам он свою программу, пожалуй, не пересматривал и «научных работников» по-прежнему не жалует.

Если человек, идущий в бой, не шкурник, не отъявленный негодяй, Некрасов не хочет произносить о нем дурные слова, это ему представляется кощунственным. Для этого человека такое слово может стать предсмертным или посмертным.

Что ж, нужно понять писателя, а чистоплюйство не красило бы Керженцева, неуместно было бы читать мораль Чумаку.

Но сегодняшнее читательское впечатление от Чумака, от походя брошенного им «кацапа» не вполне совпадает с авторским. Мы готовы воздать должное отчаянному разведчику, но настороженно чувствуем: где-то совсем близко от некрасовского Чумака готов встать и Чумак не некрасовский. Да и Чумак, с которым свела повесть, Чумак, защищающий мародера-«трофейщика», не застрахован от «дозревания». Неспроста именно с его уст сорвался «кацап».