Анна Берзер - О Викторе Некрасове

С началом войны вошли в обиход «фрицы», «гансы», один публицист, охваченный благородным гневом, вспомнил и про «бошей». Но забылась старая мудрость: живущий в стеклянном доме не должен бросать камни. Тем более, что наш дом — многонациональный. А такие словечки, как «бош», «фриц» или «кацап», неумолимо возбуждают цепную реакцию, отзываясь «хохлом», «армяшкой», «чучмеком», «жидом». Спустя годы «вдруг» возникнет «Память», свершатся события в Алма-Ате, в Нагорном Карабахе. Разгорятся споры о «плохих» и «хороших» нациях, о «национальных» болезнях. Приехав ныне в соседнюю республику, ты не гарантирован от «кацапа», звучащего менее безобидно, чем у Чумака. Включив у себя в московской квартире телевизор, имеешь шансы услышать откровения, близкие тем, что неслись когда-то из немецкой траншеи, — гитлеровцы с помощью громкоговорителя норовили приобщить наших бойцов к своим националистическим мудростям. И, как выяснилось с годами, не совсем безуспешно.

Нам бы не повторять затертые фразы о сложности межнациональных отношений, а вспомнить, как в первые месяцы войны была ликвидирована республика немцев Поволжья, — набитые под завязку эшелоны с людьми, издавна жившими на берегу Волги в добром согласии с соседями, двинулись в степной Казахстан, на Алтай.

Сталинград был во многих отношениях переломной точкой войны (о том сказано в романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба»). Сталин окончательно убедился в эффективности оружия, использованного Гитлером, и перенял его опыт. После Сталинграда теплушки повезут в неприютные края «нации изменников». Ими поочередно окажутся калмыки, крымские татары, чеченцы, балкары, ингуши, причерноморские греки. Охотясь на «ведьм», будут непременно определять их, «ведьм», национальность. Дойдет до крови, пролитой на солнечных улицах Сумгаита…

Конечно, Некрасов не мог всего этого предвидеть, не мог предчувствовать и Керженцев, что дело способно принять такой оборот. Недальновидность? Вряд ли. Скорее чистота, интеллигентность, но и наивность, инфантильность мышления.

Однако какие-то предрассудки уже вошли в их сознание. Некрасов не удивлялся, что бывший арестант Валега, сражаясь за Родину, включает в это понятие и своих товарищей по окопам, и свою покосившуюся хибарку на Урале, и Сталина, «которого он никогда не видел, но который является для него символом всего хорошего и правильного». (В повести, правда, так думает только Валега, и Сталин в ней больше не упоминается).

Вскоре Некрасов раскусит Сталина, избавится от иллюзий на его счет. Да и к Чумакам отношение его изменится. Он будет воевать с ними, независимо от их национальной принадлежности, занимаемых постов. Вступится за молодых львовских художников, обложно обвиняемых в украинском национализме. За писателей-киевлян, которых метили тем же клеймом. Поднимет голос протеста, когда на месте Бабьего Яра задумают построить стадион…

Но всё это, как и многое другое, впереди. Сейчас он — участник недавнего Сталинградского сражения, автор повести, написанной под непосредственным его воздействием. Он не всегда угадывал перспективы, но благодушием страдал менее других собратьев по перу и редко ошибался, называя зло. Правда, зло это ему, как и большинству его товарищей по оружию, представлялось неизбежно теряющим силу. Таким он и рисовал его. Например, помощника командира по тылу Калужского, который утверждает: «Себя надо сохранить — мы еще можем пригодиться Родине». Первая половина фразы — святая правда: Калужский жаждал выжить. Вторая — ложь: на Родину ему плевать. Он слишком хотел себя сохранить, чтоб беспокоиться о Родине.

Калужский не очень-то занимал Некрасова. Он уделил ему мало внимания и совсем немного места. Однако хотел раздеть Калужского догола, чтобы потом со спокойной совестью — дело сделано — выкинуть.

Однако уже в Сталинграде, в отделе кадров, Керженцев и Игорь нос к носу сталкиваются с Калужским, свежевыбритым, поправившимся.

Смысл короткой сценки достаточно ясен: Калужский живуч, до чего живуч!

Представления Некрасова о добре и зле укладывались в полярные антитезы: смелость — трусость, бескорыстие — шкурничество, дружба — предательство. Добро и зло выпадали химически чистыми кристаллами.

Физическая храбрость — признак важнейший, но не исчерпывающий исследование. Некрасов идет к нравственному праву командира распоряжаться подчиненным и практическому претворению такого права.

Если во фразу Калужского: «Мы еще можем пригодиться Родине» внести небольшие поправки, смысл ее резко изменится. Когда командир думает, помнит, знает о своих солдатах: «Они еще могут пригодиться Родине», он сознает великую, ни с чем не сравнимую ответственность за судьбы, врученные ему.

Никакая личная смелость не избавляет от нее командира. К ней нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к смерти. Он может забыть о себе, но не смеет — о солдате. Он волен скомандовать солдату «иди!», но не волен сбросить груз, который взвалила на него короткая команда.

Рассказывая о начальнике штаба полка Абросимове, Некрасов не забегает вперед, боится быть предвзятым. Это Калужский проще пареной репы. Стоило появиться красной роже, сверкнуть золотозубым ртом — и всё готово. С Астафьевым тоже возиться не с руки — онегинские бачки, оловянный взгляд, картавит на французский манер. Портрет становится визитной карточкой.

От капитана Абросимова первое впечатление — нейтральное. И внешность нейтральная: «Небритое лицо. Серые холодные глаза. Прямой костистый нос. Волосы зачесаны под пилотку. Самое обыкновенное усталое лицо. Слишком холодные глаза».

Некрасов верен себе — бой покажет, бой словам не верит. И показывает.

Сначала меняется лицо Абросимова. Лицо то же — и не то же. Губы сжаты, холодные, острые глаза сощурены, смотрят неприветливо. Левый уголок рта слегка подергивается.

Настораживает не твердость, не резкость Абросимова, а нескрываемое более презрение к людям. Раз атака захлебнулась, то не почему-нибудь: солдаты трусят, отсиживаются по воронкам, командиры «думают-гадают».

В сталинградском клубке, случалось, наши траншеи соединялись с немецкими. На участке ширяевского батальона такие соединения имелись в трех местах. Ночью саперы протянули детонирующий шнур к заминированным завалам. Чиркнуть спичкой, и завалы превратятся в проходы. По ним пойдет часть людей. А роты Карнаухова и Фарбера — по сопке, Сиднецкого — оврагом. Так предлагает Ширяев.

Абросимов не отвергает план. Он не желает о нем слышать. Ему отвратительна, ненавистна сама допустимость чьей-то мысли. Он уверен: это от страха, от нежелания идти в атаку.

Все представления об Абросимове — усталый, вспыльчивый и т. д. — отступают. Перед нами убийца, бьющийся в истерике, и потому десятикратно опасный.