Алексей Филатов - Люди «А»

Для него штурм не был кончен. Он пошёл в атаку один.

Блинов добежал до больницы, до Главного корпуса. Потом выяснилось — он был одним из трёх, кто вообще смог до него добраться.

Блинов подобрался с торца, с угла. Там была небольшая мёртвая зона. Достать его свинцом было нельзя.

Тут я увидел, как из окна полетела граната. Потом вторая, третья. Блинов ловил гранаты руками и забрасывал их обратно в окна.

Но долго это продолжаться не могло. Блинов не мог войти в корпус, а помочь ему было некому. Мы тоже не могли. У нас было задание — вытащить с поля боя, раненного в ногу Фёдора Литвинчука.

Он лежал перед нами рядом со своим напарником Андреем Руденко. Федю мы звали «форточник» — он был небольшого роста, как раз для проникновения в пилотскую кабину воздушного судна. А вот у Андрея был позывной «Ломоносов», за богатырское телосложение, русую шевелюру и голубые глаза, как у великого русского учёного. Оба находились в пяти метрах от нас, за маленькой кучей песка. Но пройти эти пять метров и остаться в живых не было никакой возможности. Только с третьей попытки, на исходе четвёртого часа боя, нам удалось их вытащить из-под огня.

В рации вдруг захрипело:

— Соколов «двухсотый».

Дальше другие фамилии и слова «трехсотый», «двухсотый», но их я уже плохо слышал. Мой друг Генка Соколов погиб.

Тогда я не смог взять себя в руки, у меня все поплыло. Я сел и пытался дышать ровно, но получалось плохо.

— Блинов «трехсотый», — услышал я как сквозь вату. «Значит, Виктора Ивановича всё-таки зацепило», — подумал я. Но «трехсотый» казалось нам ерундой по сравнению со страшным «двухсотый». Смерть Гены — это меня, что называется, «накрыло».

Дальнейшее я помню плохо. Если честно — мне было уже почти всё равно.

Помню, я полез на крышу морга. Я хотел погасить точку противника огнём. Мне мешали деревья, я пытался вылезти на плато. Почти залез, как кто-то снизу дёрнул меня за ноги. Им оказался Саша Автаев.

— Ты чё, совсем? Ляжешь на эту крышу, одной минуты не проживёшь, — орал он на меня, возвращая в реальность.

Я ему за это по гроб жизни благодарен. Он спас меня от верной смерти. Но тогда я это не очень понимал.

Дальше вспоминаю себя у Главного корпуса больницы. С двадцати пяти метров я видел в прицел смертельный ужас на лице заложника. Террорист прятался за ним, за его телом, держа свою голову за головой своей жертвы. Я не мог выстрелить.

У меня появилась идея — стрелять чуть выше окон, в перекрытия. Посыпется штукатурка, заложники пригнутся, террористы на секунду останутся без живого щита. Тут снайперы откроют огонь на поражение.

Офицер Олег Ишанов зарядил из «мухи» по перекрытиям. Он стрелял из помещения. Для этого нужно было быть отморозком — за спиной гранатомётчика должно быть 15–20 метров свободного пространства для огневого хвоста заряда, иначе можно сгореть. Но Ишанов не боялся. У него отсутствовала реакция на опасность.

К сожалению, рисковал он зря. Из нашей затеи ничего не вышло — поднялось такое облако штукатурки, что ни мы, ни снайперы ничего не видели.

В трёхстах метрах в оцеплении были мотострелки. Они начали стрелять в сторону больницы на звук боя — то есть нам в спины. В какой-то момент они вдарили в окно прямо над нами. И почти зацепили группу Савельева.

— Не с-сюда, не сюда! — кричал Анатолий Николаевич.

А перед нами лежало два раненых бойца. Которых нужно было вытащить.

От последующего в памяти остались отдельные кадры. Например, сгоревшие бронемашины, одна с экипажем и тыловым майором. [21] Как потом выяснилось, он поехал подписать ведомости на списание патронов. Первая подбитая БМП перекрыла нам выход из котельной. Где-то час бабахало как при Сталинграде. Олег сказал, что стены могут обрушиться. И правда, здание несколько раз подпрыгнуло. Хорошо раньше строили, а то бы нас там всех завалило.

Бой закончился около девяти утра. Я тогда стоял у здания морга. Понял, что всё закончилось, потому что стало тихо.

Мне не хотелось никуда идти. Я не хотел видеть мертвого Гену.

Из морга вышел наш боец с кружкой.

— Что пьешь? — спросил его кто-то.

— Морс какой-то, там стоял, — ответил он и показал на морг.

Другой наш боец лежал на носилках у морга — отдыхал. Носилки были в крови.

Уже было глупо торчать у морга, и я пошел к своим. С фасада больница выглядела ужасающе — разбитые окна, из которых висели белые простыни, одна из них с надписью чем-то красным: «Не стреляйте».

Я подходил к нашим, когда меня кто-то схватил сзади. Я обернулся. Гена! Живой!

— Лёха, ты чего? — спросил Гена, когда увидел мои слезы.

— Ничего-ничего, — ответил я и обнял его.

Ошибка передающего или я просто ослышался? Потом я узнал, что по рации говорили: «Соловов «двухсотый». Это был майор Владимир Соловов. Ошибиться может каждый. Но тогда я ругал себя, что дал волю эмоциям, весь бой думал о гибели друга, а мог и должен был быть более собранным и толковым. Но заведомая безнадежность этого штурма снимала с меня часть вины. Никто на моём месте не сделал бы ничего.

После завершения спецоперации на вылет в Москву собрались оставшиеся в живых. Мы грузили раненых. Виктор Иванович тоже был ранен, но не тяжело, и мог передвигаться самостоятельно.

Вдруг ребята из СОБРа начали дружно нам хлопать и аплодировать. Но мы не хотели этих аплодисментов. Мы не выполнили задачу. Никто бы её не выполнил, но сейчас это были мы.

Мы молча ныряли в самолет.

— Витя, ну т-ты как? — рядом с Блиновым сидел Анатолий Николаевич Савельев.

— Да что я. Жив, — ответил Виктор Иванович.

— Ты больной что ли — т-так б-бегать, когда чехи п-поливали без остановки? Ты в-вообще помнишь, что ты гранаты ру-уками ловил, как в цирке? Я удивлен, что ты не-е в цинковом г-гробу.

— Отстань, Толя, — сказал Блинов.

— В-воды хочешь? — спросил Савельев.

— Одно я хочу — поселиться в доме в глухом лесу, чтобы скотство не видеть. Человек мерзкая тварь.

— В-витя, в лесу м-медведи приходят.

— Пусть приходят. Они лучше людей.

— Витя, они б-боевики, они нелюди. Мне что ли тебе ра-ассказывать.

Я не слышал этого разговора. Мне рассказал Алексей Лосев, который сидел рядом и слышал Блинова. Тот говорил Савельеву:

— У меня на первом этаже пьяница живет одноногий. Ну такой, бомжеватого вида, спившийся уже, на протезе, — начал рассказывать Виктор Иванович. — По социалке ему квартиру на первом этаже дали. Пьет и ведет аморальный образ жизни. Я пошел за хлебом, сетку взял, купил хлеб и иду обратно. Смотрю, он стоит перед подъездом и не может подняться. В таком грязном заблеванном плаще. Я думаю, надо помочь. Подхожу, взял его за локоток и пытаюсь поднять, но что-то мешает. Я дергаю, а он не поднимается, я сильнее. Тогда он начал орать. Думаю, ну орет просто потому что пьяный, по дури. Я еще сильнее — он орет. У меня хлеб уже болтается в сетке, о его плащ трется — я выбросил потом эту буханку. Я все дергаю и дергаю, а он орет. А потом смотрю — у него протезы попали под ступеньку, и ему реально больно. Вот так же и мы в этом Буденновске, Толя. Вот и мы здесь так же.