Вениамин Додин - Воспоминания

…В конце пятых суток пути, таким же, как в Ванкувере в день отъезда ярким солнечным утром экспресс вошел под своды Нью—Йоркского Центрального Терминала…

На перроне, в мешанине встречавших, — под заговорческим взглядом сэра Джорджа Патрика Констэбля, — Стаси Фанни и Розенберги узнали… Бабушку Розалию!… Молодую. Не стареющую!

…На белых кожаных диванах большого низкого пароконного экипажа было очень удобно и… привычно…. Они проехали мимо удивительного — в 21 этаж — клиновидно узкого здания на углу Бродвея, который мистер Джон В. Левитин, — уже теперь Нью—Йоркский поверенный Бабушки Розалии, — обозвал Утюгом… Здание, и вправду, похожим было на огромный остроносый утюг…

Они остановились в 608 номере новой гостиницы АСТОР, роскошном здании из белого камня с белыми наличниками дверей и окон, разделённых кирпичными простенками–зеркалами. Входы в гостиницу металлическими крытыми ажурными беседками чем–то очень напоминали ещё не забытые ими крыльцами московских церквей…

Поздно вечером они ужинали в ресторане на крыше. Отсюда открывался удивительно впечатляющий вид на огромный — с прочерками освещённых электрическими огнями узких улиц–ущелий — Нью—Йорк, на светлый луч Гудзона с купающемся в нём серпом новолуния…

Павильоны по краям и внутри каре открытого ресторана светились загадочно, напоминая чем–то своих собратьев в далёком теперь и уже совершенно не реальном Киото… Свет их отбрасывал причудливые тени на купы мелколистных экзотических кустарников живой изгороди… И снова напоминание о Киото — о парках его, укутанных шлейфом гор в голубом тепле лунного света… Снизу, из предъисподни окружающих здание улиц Сити, — усиливаемые раструбами теснившихся рядом зданий, — доносились, чуть слышные, заглушенные живыми ограждениями гигантской веранды ресторана, не ясные шумы толп, слонявшихся по тротуарам, мягкое цоканье копыт лошадей, даже шуршание шин конных экипажей и тихий рокот (и гудки) уже заполнявших город автомобилей…

И всё же здесь, над городом, на страшной высоте, стояла благоговейная тишина предгорий. Только хлопали, шелестели на ветру с залива флаги на мачтах башенок и павильонов, на толстых штоках, воткнутых в центры огромных и пышных цветочных клумб… И трепетали звёздно светлячки–свечи в торшерах и канделябрах на столиках и у длинных диванов–скамей, напоминая чем–то видимый когда то новогодний Париж–призрак, никогда наяву не существовавший, приснившийся, привидевшийся когда–то, неизвестно когда, неизвестно зачем…

И, — тоже привидевшиеся, будто прилетевшие из каких–то далёких и, видно, фантастических снов, — приходили с Гудзона глухие отзвуки пароходных гудков, корабельных сирен, склянок на судах, спящих у входа в порт… Еле улавливаемые, убегающие, будто случайно прилетевшие из лесных чащоб Род—Айленда — тянулись, парили над верандой ресторана, видимые и осязаемые, как во сне…

… — Фанни, детка… — Бабушка Розалия давно уже держала руку свою на руке Стаси Фанни… — Фанни, милая девочка… — Бабушка Анна Роза страшилась нарушить, разбудить удивительно тревожное состояние Стаси Фанни, похожее на не прекращавшийся сон, верно, необходимый ей, чтобы наконец сбросить с себя кошмар впитавшейся в неё войны. Успокоиться чуть после череды трагических потерь недавних лет. Потерь кровоточащих, мучительных, ничем не излечиваемых… Но сантиментов не признающая, прямая, бесстрашная, в чём то очень жесткая — жестокая даже — Бабушка Розалия наносила любимой внучке ещё один удар:

— Фанни, дорогая… Я виновата во всём… Я не написала тебе… Не могла я ТОГДА этого сделать… После Марфы… После Михаила… Не могла, Фанни… Теперь вот должна… Огорчить теперь должна, моя девочка… Слушай: нет больше нашей Анны Кириловны — твоего Ангела хранителя… Она умерла… Четвёртого августа… тысяча девятьсот пятого года в Гальбштадте… Когда родился Герман Виллим, брат твой… Маленький брат… Она завещала всех, — тебя, Фанни, — мне…

… Боги мои!… Стаси Фанни, терзаемая мгновения назад непонятными предчувствиями безграничного горя, что в последние дни не раз настойчиво являлись ей в минуты мучительно неясных воспоминаний–предвидений, смотрела на состарившее сразу, сразу потерявшее значительность и властность лицо Бабушки Розалии… Одна единственная мысль бешеными пульсами била–хлестала воспалённый мозг Стаси Фанни: — Бабушка Розалия ПЛАЧЕТ! И потому, что ЭТОГО НЕ МОГЛО БЫТЬ! — НИКОГДА, НИКОГДА не видела она и не предполагала никогда СЛЁЗ ЖЕЛЕЗНОЙ ЖЕНЩИНЫ — Стаси Фанни стало непереносимо больно и СТРАШНО! … Но… немыслимые эти Бабушкины слёзы и рождённый ими СТРАХ не дали ей расплакаться самой. Самой распуститься… Они властно и грубо вырвали из навязчивого сумеречного сна–кошмара что цепко держал сознание и волю её с памятного пред утра в монмартрском доме, с той минуты, когда она, ослепнув вдруг и потеряв способность что либо понимать, пыталась начать и прочесть до конца поданную ей консьержем кратенькую СТРАШНУЮ телеграмму…

Они отогнали от Стаси Фанни терзавшие её вот только что, за мгновение до слов Бабушки Розалии, грозные предчувствия- призраки, которые… — выходило так! — были сильнее и страшнее того, что сказала ей теперь сидящая перед ней старуха…

Новыми глазами, глазами сильной и мужественной женщины, чудесно сильной… как сама ЖЕНЩИНА ЖЕЛЕЗНАЯ — Бабушка Розалия, Стаси Фанни оглядела сказочно прекрасное звёздное небо над вознесенной к нему верандой гостиницы АСТОР, на сверкающую полосу лунного зеркала Гудзона…

Ещё не успокоившееся сердце Стаси Фанни стучало ровными, резкими ударами… Потом оно сжалось сильно, до глубокой нестерпимой боли…

Тотчас звёзды померкли снова… Опять погас серп луны… И в непроглядной бездне над исчезнувшим заливом, как во всех прежних видениях–предвидениях, взошли, вспыхнув, в ослепительном сиянии светильников, засветились немыслимо ярким светом ДВЕ ДЕТСКИХ УЗНАВАЕМЫХ ГОЛОВКИ, ДВА ЛИЦА-МАСКИ…

…Месяц сильная Стаси Фанни не поднималась с постели. Было глухое забытье, прерываемое на мгновения тем же мучительным видением детских лиц, обращённых к ней в гримасе призывного крика…

…Стаси Фанни просыпалась с ощущением нестерпимой тоски… Рыдала, содрогаясь, без слёз… Слёз не было… Слёз у неё, однажды девочкой поставленной и единожды расплакавшейся тогда у операционного стола, никогда не было больше слёз…

…Потом она успокаивалась…

Вспоминала лицо прабабушки Анны Кирилловны. Лицо Бабушки Розалии, не отходившей от неё, и только изредка, — по неотложным делам, — принимавшей доверенных своих в кабинете рядом со спальней Стаси Фанни… Вспоминала. И рисовала потом лицо молодой, очень тёмной и какой–то скульптурной отточенностью красивой горничной африканки, пытавшейся кормить её и что то рассказывать…