Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

Одиссеи ХХ века.

Роман

(В 106 главах)

В марте 2000 года в Иерусалиме папа Иоанн Павел II высказал слова боли, извинения и покаяния за несчастья евреям, принесенные христианами во время владычества католической церкви, и слова скорби за злодеяния, обрушенные на еврейство в годы Второй мировой войны. Люди, искренне болеющие за судьбу мира, событие это заметили, и мужество римского иерарха оценили. К сожалению, в должной степени не оценен был не менее мужественный поступок президента России Владимира Путина: в понедельник 3 сентября 2001 года «во время краткосрочного визита в Хельсинки» он возложил цветы к памятнику бывшего президента Финляндии Карла Густава Эмиля Маннергейма – «белогвардейца, вождя белофиннов, злобного врага советского народа и мирового пролетариата, союзника Гитлера по Второй мировой войне». Руководствовался он, — в этом сомневаться не хочу, — того же порядка горькими воспоминаниями и тем же искренним чувством раскаяния, что и Понтифик. Конечно же, — долго (дольше некуда!) и мучительно вынашиваемой, тщательно скрываемой даже от себя самого и впервые «высказанной» таким вот неординарно решительным жестом, — благодарностью от имени России русскому генералу и маршалу государства-соседа за его тридцатилетнее героическое сопротивление общему лютому врагу обеих народов. И за трёхкратную блистательную историческую над ним победу.

В тот сентябрьский день у подножия Величественного Креста, поставленного финнами бывшему русскому улану, нынешний русский президент как бы поставил точку и в моей трагической повести…

…Летят годы, навсегда занавешивая прошлое туманами времени. За пеленою их истаивает постепенно память о событиях, некогда потрясавших планету. Исчезают, размываясь, свидетельства о жизни поколений людей, населявших землю в небытие ушедшие десятилетия. Уносятся навсегда следы их существования в этом мире… Они жили. И вот уже их давно нет. И они забыты. Вроде бы, всё путём. Всё как должно быть. Как было всегда. Как всегда будет… Только, вдруг, — будто стоном сердца, — разрывается на миг пелена забвения. И такое является страстное желание снова кого-то увидеть из давным-давно ушедших! Желание догнать в стремительном, ничем неостановимом движении от меня. Перехватить их в последний, скорее всего, раз: детям-то и внукам желания этого может и не достать… Заглянуть напоследок – и вновь – в их жизнь. Глянуть в их глаза. Снова заговорить с ними. И прижаться хоть на миг к их груди… Тогда сажусь за стол. Раскладываю перед собою их изображения. И перебираю, в который раз, листочки их писем – неважно к кому и от кого. Листаю страницы их дневников. Просматриваю собственные свои записи о них. Распечатки их монологов…

И о н и оживают!..

Кто — «они»?

…Балетная дива конца ХIХ и начала века ХХ, блистательная Екатерина Гельцер, тётка моя, прима балерина московского Большого театра. Спасительница и охранительница великого художника Исаака Левитана. Наперсница выдающейся меццо-сопрано Ленинградского Театра оперы и балета и Большого театра Веры Давыдовой (пассии Сталина). Первооткрыватель таланта и сподвижница неподражаемой актрисы Фаины Раневской. Подруга-опекунша замечательной вокалистки тех же театров Марии Максаковой. Предмет поклонения Михаила Романова, и знакового штабиста Бориса Шапошникова (предмета уважения Сталина). Дягилевскими «Русскими сезонами» в Европе и Америке покорила она Европу и США, отложившись в памяти современников. Наконец, — и это самое важное, — организатор, вдохновительница и ведущая собственных музыкально-литературных «Четвергов» 1902-1962 годов – собрания Великих избранных мастеров искусств.

И любовник её, муж впоследствии, барон Карл Густав Эмиль Маннергейм. Улан. Организатор уникальной Восточной экспедиции Генштаба России — исследователь Северного Китая. Свитский генерал, генерал лейтенант — Участник войн России своего времени. Вырвавшись в 1917 году из рук большевиков, возвратится он в свою Финляндию. Станет её маршалом. «Финским Вашингтоном». Любимцем народа. Наконец, Президентом. И в промежутках между этими событиями трижды уберёжет доверившийся ему народ Суоми от нашествия орд с Востока.

Эмиль, сын их, охраняемый, — именно так, — охраняемый Гиммлером. Их внук Карл Густав-младший, опекаемый, — именно так, — опекаемый Гитлером. И сами они — Густав и Катерина — за сердца схваченные ещё одним чудовищем…

И мама моя – Стаси Фани ван Менк (Редигер), операционная сестра Российской Армии в Маньчжурии, в Порт-Артуре, в Киото и Нагасаки. Героиня Японии. Позднее – адъюнкт, оператор (хирург) на обеих Балканских войнах. Полевой нейрохирург и главный хирург лазаретов Гвардии, а позднее Российской Армии в годы Мировой и Гражданской войн — кузина Катерины Гельцер. Подруга её и её Густава…

Бабушка мамы – Анна Роза Чамберс-Гааз(Окунь – по последнему мужу), внучатая племянница Великого «Тюремного доктора» Фридриха Гаазе . Сама Великий финансист… Мафусаиловой жизнью связала она несколько поколений россиян – близких автора.

И мой отец, Залман Додин, — скромный учёный — металлург и математик. Инвалид, выживший после несчастья в литейке Днепровского завода в Каменском-Запорожье…

Наконец, Мартин Тринкман– побившийся при аварии австрийский пилот, военнопленный в России, калека. Впоследствии, — по возвращении домой, — проповедник-меннонит. Он же, по неволе, Злой Гений еврейства — так сложится злосчастная судьба его: некогда товарищ линцского детства германского вождя, оказался Мартин невольным свидетелем чудовищных даже для того чудовищного времени послеоктябрьских «событий» на Волыни в Украине. И Провидение ниспослало ему роль « вырвавшего чеку из гранаты немецкого юдофобства »: в начале 20-х гг. «крик души его набатным колоколом прогудел по нам, грешным»; как чуть раньше, в Нью-Йорке, по нам же прозвонил Троцкий… За постпереворотною эйфорией мы этого синхронногонабата не услыхали. Услышал его Гитлер…

…И произошло то, что произошло.

Годы спустя, внук Катерины и Густава, будто с «того света»явившись, — а так именно всё и было, — чудом находит меня. Мы встречаемся. Беседуем – знакомимся, в сущности. И, в интервалах наших диалогов, он рассказывает в своих монологах-репликах о трагических событиях, на глазах его в том светесовершавшихся. Рассказывает о говорившемся, некогда собственными его небезинтересными собеседниками, или даже друзьями – какие случились (малая толика откровений их, в отрывках, приводится и в настоящей повести). Рассказывает то, что мы в СССР узнавать не привыкли. А если кое-что узнавали, то, — как правило, — лишь только со слов, и в «единственно верном» исполнении собственных интерпретаторов-интересантов. Потому, сообщаемое им не совсем привычно. Противно нашим, — даже моим в том числе, — устоявшимся «правильным» представлениям. В некоторой степени, враждебно им… Но в годы, когда слушал его — я молод ещё был. Был только «наполняющимся тюбиком». Учился ещё только. И потому являл собою само внимание!