Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

Поужасавшись, изругав его всеми известными ей ругательствами, мама, — профессией своей проклятой вынуждаемая всегда и все решать самостоятельно и не медля, — перво-наперво тотчас послала предупредить Катерину и привезти её сюда, в Бабушкин дом по Доброслободскому. Устроила здесь же Самого , мысленно разместив тут же и его «сопровождающих» … Хотя им – понимала – она не указ…

Что делать?.. Никак, никому из них из всех, нельзя появляться у Кати ни на Рождественском бульваре. Ни, тем более, в «закреплёнке» её на Манежной, что напротив Александровского сада. Куда очень нехотя перебралась она с год назад по требованию кремлёвского коменданта. «Озабоченного спецобслуживанием» подопечных ему именитых (литерных) жильцов. В доме этом сосредоточены сливки большевистской элиты. А в квартире на той же что и она лестничной площадки даже квартирует семья Анны Ильиничны Ульяновой-Елизаровой, сестры Ленина! Топтуны «наружки» день и ночь шныряют вокруг дома. А теперь – в морозы — еще и толкутся в парадных, отогреваясь у батарей отопления в тёплых вестибюлях. А покоя в доме всё равно нет — ночи не проходит, чтобы в квартиры полуавгустейших жильцов не заходили, облавами (извиняясь и даже ноги о коврики вытирая!), агенты и старшие уголовного розыска: где-то рядом кого-то ограбили… Или только показалось… Теперь же по смерти вождя к жильцам хороводами шляются, вовсе не стесняясь и не извиняясь, «коминтерновцы» разных стран, обличий и мастей. Которых «счастливый случай» привел в Москву в растреклятые, — невиданные даже в России, — морозы… готовить очередную пакость «буржуазному западу».

И вот эта-то вот публика могла свободно опознать Маннергейма. А он или не догадался, или не пожелал из-за уланского своего гонора, хоть как-то изменить внешность. Примитивно. Гримом, хотя бы… Да, он выше был всяческого маскарада. На мамино замечание пробурчал: «Да ты, мать, в уме ли?! Что бы они, засеча и узнав, потешились бы надо мною?.. Советчица!». «Мальчишка! — бесилась мама. – Дрянной мальчишка!» А «мальчишке» — «жениху» — меж тем, пятьдесят седьмой годок... «Самое время угомониться!», постукивало в бедной её голове...

Тем не менее, тем не менее, бракосочетание необходимо устроить. И как можно быстрее: шок у одних, растерянность у других, занятость у третьих скоро улетучатся. Начнется новый пароксизм хватательной активности «новой метлы» и новых облав. И Карл Густав — при его-то кавалергардском обличии и гоноре — в мышеловке!.. Бог мой!

Проблемы – они возникли сразу. Мама – простим её – мыслила по-своему. По-фронтовому. Проблема первая: невеста — православная. Но жених-то... Он же лютеранин. Она обстоятельств этих за двадцать семь лет приятельства с Карлом Густавом — просто с Густавом, — так все родичи и друзья его называют, — мама этих конфессиональных различий по меннонитской своей демократичности не замечала. Тем более, сам Густав поводов к подобному интересу не давал. У него, в прошлом охранителя трона, сложилось собственное мнение о царях земных и небесных, которое он никому не навязывал. Предпочитая о нем не распространяться. Проблема вторая: как выбрать храм (и можно ли его выбрать?), в котором бракосочетание должно быть освящено? Большинство их к этому часу было порушено. Служители их уничтожены. Тех же, кого страшная участь миновала случайно… Те влачили теперь жалкое существование париев, прокаженных. И если решались служить, то требы совершали в постоянном страхе за жизнь. Своих близких и свою. В брошенных церквах и кирхах, ежеминутно ожидая ареста и кары. А потому абсолютно зависимые от «погоды» в ЧК. И частенько работая на нее... И… о каком гражданском браке могла теперь идти речь? У кого регистрироваться? Где? Не на той же Лубянке?..

Родители мои понимали: сами они эти сложности не разрешат. Но кто же? В какой срок? Время-то подпирало отчаянно! И тогда Бабушка посоветовала маме вновь побеспокоить «американца» — в начале века архиерея Тихона Задонского . Каденцию занимавшего кафедру православия в Соединенных Американских Штатах. А ныне неприкасаемого абсолютно, опального и каждодневно уничижаемого властью Патриарха Тихона. Василия Ивановича Белавина в миру...

Сам по себе совет Бабушки был корректен: Тихон – Он верный друг. И это всё решает. Но можно ли вновь тревожить немолодого больного человека, считанными днями, даже часами прежде, глубоко встревоженного мамой возвращением её (пусть возвращением счастливым, пусть даже победным!) из берлинской её поездки. И не важно, что поездки по Его же, — Владыки, — поручению чрезвычайному! Поездки чреватой результатами судьбоносными для России. Для Него так же, если станет известным Ведущий… Генератором-то был Он сам. И ответственность – на Нём…

Но мои мать и отец вновь потревожили Его: некуда было деваться, ибо вновь чрезвычайными оказались обстоятельства!

В своём монастырском уединении «Терема на стене» Свято-Даниловского монастыря Преподобный принял родителей моих как всегда тепло. Не скрыл радости от их появления. А ведь, кроме всех перечисленных не простых обстоятельств, был Он болезненно травмирован прошлогодними событиями. И – всего более — принужденным «раскаянием» своим перед изгалявшейся над Его святынями властью. Недюжилось Ему сильно и после сидения под арестом: с осени 1922-го и по весну 1923-го года содержался он круглосуточно под неусыпным чекистским надзором в собственном своём настенном жилье, превращённом для него в тюрьму. И страдал из-за изощрённейших после того гонений...

…Вообще-то судьба Старца (Василия Ивановича Белавина в миру) — сплошь трагедия… В 1905 году Николай II отложил Поместный Собор до «подходящего момента», который так и не дался ему в оставшиеся 12 лет его несчастливого царствования. Лишь на пороге другого времени Русская церковь, не ощутив приближения беды, увидела себя свободной. Но плен несравненно страшнее прежнего ожидал её, когда Он стал её Главою. То — о самой церкви. Мы – о живом человеке…

…Аресты. Лубянка. Газетные шавки, согласно изображающие его преступником и многозначительно сообщающие, что «он пока ещё жив». Обновленческие епископы, сломленные ГПУ, и подписавшие указ о лишении Его сана и монашества. Наконец, гибель келейника его Якова Сергеевича Полозова, заслонившего собою Патриарха от пули убийц (Патриарх кинулся вслед за ними с отчаянным криком: «Вернитесь, вернитесь! Вы человека убили!»)… Последние годы жизни сплошь оказались для Него великим испытанием. А вырванные у него властью уступки… О них надо судить лишь в их неразрывном переплетении не только с драматическими событиями судьбы самого Патриарха, но и с происходившей переменой исторических цветов России, день ото дня становившейся красной. В том числе и от проливаемой в ней крови. Хотя, в отличие от своих преемников, он один умел поставить пределы притязаниям власти. И находил в себе твёрдость ответить тем, кто приносил ему её новые требования: «Я этого не могу». Когда таких пределов нет, всякий компромисс становится похож на ледяную гору, по которой обессилевший человек неудержимо катится вниз. С гордостью за друга родителей моих говорю: дать безбожной власти скатить себя с этой горы он не позволил… Того мало: в ноябре 1923 года Он не позволил и ей самой скатиться в пропасть новой мировой бойни. Слава Ему!.. Патриарший подвиг этот пусть пока останется за скобками…