Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

…Патриарх по-домашнему угощал родителей моих в своей трапезной келье, где маме пришлось множество раз бывать из-за тяжких болезней Старца.

Окруженный откровенными недоброжелателями и просто неискренними людьми, Он страдал душевно. Но и муки телесные сильно Его одолевали. Хотя шел ему только пятьдесят девятый, лиха за последние годы натерпелся Владыка сполна. Выживал Он пока и могучей волей, и усилиями пользовавших его медиков. (Если верить этим врачам, из них изо всех доверял Он только маме). И хотя была она «не его веры», Он, — услышав о ней еще в 1906 году в Америке (возвращавшейся на родину из Японии) а затем и встретившись с нею в Вашингтоне, — подивился восторженно ее делам. А впоследствии все годы пристально и ревниво наблюдал за становлением ее как «медика Божьей милостью» — так Он говорил. И был доволен, полагая, что и Его доля усилий есть «в строительстве по воле Божьей великой подвижницы в делах человеколюбия и спасения человеков»...

Он не страшился за свою жизнь — человек большой смелости, отваги и мужества. Но до Него доходили стороной слухи о то и дело погибающих знакомых священнослужителях — еще и умирающих внезапно и непонятно из-за чего, недавно еще здоровых и бодрых духом? Поневоле Он начинал подозревать неожиданно появлявшихся около него. Мама и отец бывали у Владыки, как правило, когда Он болел и нуждался в немедленной помощи. И когда была у Него иная, — не о здоровье, — крайняя нужда. Человек предельно загруженный, в том числе приёмом огромного количества нуждающихся в его поддержке и благословлении, – он берёг и время моих близких. И чтобы незваными явиться…— по представлениям их такое было немыслимым и бестактным. Непозволительным. Чуть ли не амикошонством. Старец потому был им всегда рад. Хотя порою приходили они с нуждою, с просьбою, как водится, не для себя. Ведь не для себя же мама в 1907 году, организуя своё «Маньчжурское братство» просила Василия Ивановича позаботиться о сиделках для балтийских госпиталей. И он, ни дня не мешкая, отослал из монастырей Северо-запада России сотни монахинь для ухода за долечиваемыми ранеными. А чуть позднее, на стыке 1908–1909 годов, сломал сопротивление чиновников от медицины, да и активное, воинственное недоброжелательство самого истэблишмента российского к «Маньчжурскому братству»! Эта публика не без оснований почувствовала в инициативе мамы и ее единомышленников действенный протест полевого офицерства против продолжающегося и после окончания русско-японской войны откровенного игнорирования армейского госпитального хозяйства, хотя бы теми же «Скобелевскими» чиновниками.

…Теперь родители явились к Патриарху снова «не для себя».

Сообщение мамы о прибытии Маннергейма принял Он спокойно. Только, — рассказывала она, — почувствовала, что Старик будто бы повеселел. Засветился. Он был явно горд – пусть мальчишеским — поступком Густава. И теперь вот живым от него приветом. Потому сетования мамы о «неоднозначности религиозной принадлежности» кузины её и ее жениха пропустил мимо ушей, бросив ей:

— Мы с тобою, Фанечка, тоже разных религий дети. Однако, оба вместе, вот только что такое таинство разрешили (намекая на окончившийся днями назад вояж её в Берлин), которому, возможно, аналогов нет даже не только в многоликой драме нашего времени! А это… Это решим… Тоже по времени. Тем более, оба христиане они...

Патриарх подумал с минуту. Сказал:

— Сейчас распоряжусь узнать — не отъехали ли Кленовицкие к себе в Вятку... И если они еще здесь — полагаю, лучше придумать невозможно...

И на немой вопрос родителей ответил:

— Это друзья мои. Кленовицкие. Братья — Павел Михайлович и Николай Михайлович. Священники. И их отец пастырем был примерным. Замечательным был пастырем. Так что, если они еще в Москве, будет кому требу вашу справить... Ни в чем не сомневаясь и не опасаясь ни за что...

...Из церквушки на Поварской Катя и Густав вышли за полночь.

С ними «свидетели по жениху» — мой отец, «иной веры» человек, благословленный самим Патриархом, и Максимилиан Карлович Максаков-Шварц. И «свидетели по невесте» — Мария Петровна Максакова и мама, женщина тоже «иной веры»...

— Фотографию бы еще... — Густав вдруг произнес мечтательно. — Хорошо бы фотографию сделать... На память...

— Какую фотографию?! С ума сходишь! «Фотографию»! В вашем-то положении… Вам убраться с Катей успеть немедля! «Фотографию»!.. Может быть ещё на Лубянку явиться — визит нанести Дзержинскому… на память? «Фотографию»…— Это Бабушка взвинтилась, возмущенная мальчишеством Густава...

— Тихо, тихо! — успокоил ее Густав. — Тихо! Полагается так. Ясно?

Тут самый немногословный участник сборища — будущий мой отец:

— В получасе хода, на Кузнецком внизу, Наппельбаум устроился…

…Моисей Соломонович Наппельбаум, фотограф-художник, возвратившись из Америки, в начале 1917 года открыл на чердаке семиэтажного дома по Невскому проспекту, — на стыке его с Литейным, рядом с госпиталем Преображенского полка, — фотографический салон. Когда редкий приезд родителей в Петроград совпадал с большой выпиской, врачи и часть раненых поднимались к Наппельбауму «запечатлеться». Там мама и отец познакомились с мастером. Сошлись. «Снюхались» говорила. Стали друзьями. В осенние месяцы 1923 года Наппельбаум, по требованию правительства, переехал в Москву — он первым допущен был снимать Ленина и большевистских бонз. И в двухэтажном доме, что на углу Кузнецкого моста и Петровки, открыл мастерскую-фотоателье (Дом давно снесен. На его месте бульвар). Там и были сделаны фотографии не назвавшихся новобрачных и компании. Снимки должны были быть готовы к полудню. Негативы — уничтожены...

А ночь, вправду, лютовала невиданным даже для Москвы морозом! Дома, мёртво стывшие вагоны трамваев, заснеженные штоки не горящих фонарей, извозчичьи клячи под попонами, сидевшие на облучках «Ваньки» и люди вокруг, — всё куржавело студёным инеем…Очередь к покойному тянулась, петляя по центру города от Остоженки, замирая на часы у Манежа когда в неё втирали вереницы иностранных гостей… Катерина, очень уж легко не по времени и месту одетая, и Густав – оба люди не молодые – бегали отогреваться в Охотный ряд и на Манежную, к красноармейским кострам. Здесь их нашли свои. Доху и валенки ей передали. Да поздно было: к тому времени когда доползли они и их впустили в свежесрубленный Мавзолей где лежал Ленин, Катя застыла, закоченела… Густав обнимал её под шубкою — отогревал на себе собою, и ноги и руки ей растирал…

Кое как на последнем пределе прошла-проплыла она мимо гроба, поддерживаемая мужем … А как дальше шла, как вышла на площадь, уже не помнила… Через заслоны, через рогатки, через бесчисленные заставы Густав, собственной жизнью рискуя, — распахиваясь и лицо открывая , – отнёс её – рядом совсем, – к ней в дом у Александровского… Только здесь могли оказать ей помощь кремлёвские врачи, «прикреплённые» к ней…Только здесь обеспечивали лекарствами. Только здесь она могла теперь быть, только здесь находиться – болезнь её вызвала панику в дирекции: она – примадонна — должна была участвовать в театрализованных траурных церемониях-пантомимах на сцене Большого для всё тех же коминтерновцев, которых надо было… развлекать. И администраторы театра сутками дежурили в её квартире…