Вениамин Додин - Монолог Нины

Вениамин Додин

— …И вы, дворянин, предлагаете мне, дворянину, место в вашем зверинце?! — спросил Николай Николаевич. — Вы хоть понимаете, Георгий Васильевич, что это непорядочно?…»

Понимал Чичерин — не мог не понимать.

Не мог не понимать Николай Николаевич и того, что добрые отношения с Георгием Васильевичем, — «сдобренные» заключительным монологом ночного гостя его, узнай о нём непосторонние «посторонние», — не спасут ни графа, ни близких его. У Чичерина, — человека несчастного, — близких, кроме всё той же кошки, просто не было. Заметим ещё: по представлению Адлерберга–гусара человек, оказавшийся способным предложить ему, графу, службу у большевиков, не может не предать. И там, в доме по Кузнецкому мосту, вполне мог приказать арестовать его…

Мог. Но не приказал. Почему?

Ответа на этот вопрос у Николая Николаевича не было. Да он ответа и не искал. Собрался быстро. В последний раз отстоял службу у Ильи обыденного на Пречистенке с роднёю голицынской — Николаем Владимировичем, Кириллом с Сережею, и братом Владимиром Васильевичем. Не предполагая, увидит ли больше их. Попросил кого–то из них извиниться перед членами Совета Петровской Академии — за что, сам не знал.. А глубокой ночью, — издёрганный до беспамятства и обезноживший от усталости, — добрёл до вокзала. Нашел в кромешной темени лабиринтов из сцепов тысяч телячьих вагонов «Москвы—Брянской–товарной» указанный ему эшелон. Отыскал «свою» теплушку. Взобрался, — еле отодвинув створ, — в ледяное её нутро, навалом забитое боронами и плугами. Нашарил в кромешной тьме доску настила. И, уже не соображая ничего, рухнул на неё и уснул под оглушающие лязги и скрипы разбитого вагона тотчас и двинувшегося поезда.

А сам поезд, вырвавшись из теснины домов и бесконечных «стен» других поездов на забитой ими путанице запасных путей, в грохоте стрелок и в тусклом отблеске редких фонарей, проскочил «Окружную». И растворился в поглотившей его пучине ночи…

… Голос Колокола Судьбы прогудел неслышно. Прошелестел горячими ветрами от родного Каитамо в бесконечно далёкой Японии. И замер, убитый стужей над вечерней тайгой. Услышал ли его Соошио Кобаяси–сан, — врач, воин, пленник, а теперь вот и беглец, — возвращаясь своею лыжней на моё зимовье у Борёмы? Нет, наверно. И в кровавом зареве заката, налетел, вдруг, на медвежий след, путь его перечеркнувший. След был свеж: глубокие отпечатки огромных лап источали отвратительный запах зверя. Об этом он успел рассказать. На остальное не хватило у него времени.

Всё, без утайки, раскрыли за него следы на снегу, оставленные им и медведем.

…В обоих, 12 калибра, стволах «Ижевки» — патроны с мелкой дробью на птицу. Потому Соошио Бесшумно переломил ружьё. Выдернул, — уронив, — ненужные заряды. Аккуратно вложил новые, со свинцовыми жаканами…

Успокоился. Сердце вернулось на место: теперь патроны в стволах — с надёжными капсюлями «Жевело». Осечки не будет. А жаканы — каждый — снесут череп любому шатуну. Что это шатун он успел понять. Ему бы — по хорошему — попятиться тихо, лыжнёю. Отойти. Замереть. И переждать… Не настораживать, не дразнить зверя… Но то была месяцами втемяшиваемая мною поведенческая психология промысловика. Человека осторожного. Ни на миг не забывающего, что никакой он в такой ситуации не охотник, а добытчик. Тем более, недавний зэк… Человек вообще–то затурканный…

Только был японец уже не зэком, нет. И вовсе уж не раздавленным пленением, лагерями, постоянным ожиданием окрика, удара, наказания арестантом. Но беглецом. Победителем судьбы. Вольным Охотником. Человеком с оружием!

Да и колокол уже прозвонил…

Соошио, мгновенно забыв мои наставления, сошел с лыжни и двинулся по следу. О! Он и прежде, до войны, а потом и на войне, умел подойти к цели бесшумно. И, если была крайняя необходимость, спокойно и незаметно выцелить. Теперь же — после немыслимой Ангарской Одиссеи бегства — был у него долгий год бесценного опыта удачливого таёжного охотника. И природная — из детства ещё — хватка росомахи.

На зверя налетел он внезапно: скосив глаз, настороженным нутром азиата учуял сквозь щель меж отягощённых снегом и кое где над сугробом парящих ветвей, бурый — на белом — ком. И увидел тут же… Утонув в сугробе, зверь лежал, отдыхая, спиною к нему. Но дыбом стоящий загривок его с чудовищно огромной в закатном свете чёрной башкою повёрнуты были в сторону человека. И глаза их не встретиться не могли. Видели они на этот раз одно и то же — добычу! Мы–то полагаем: зверь есть зверь. Ан нет! Мишка — он ещё и психолог. Знает, когда человек не опасен ему. И сам не нападёт. Уйдёт. Первым. Проглотив звериный гонор. И самолюбие.

Сытый зверь — он второй месяц спал бы уже в берлоге.

А этот всё ещё шастает, шатается по тайге в поисках пищи, до беспамятства и потери спасительных инстинктов голодный и потому по особенному обозлённый. Одно слово — «шатун». Ему бы спа–ать, спа–ать! А жира не набрал, чтобы проспать зиму! Не набрал — не получилось. А добыть жир нужно по любому…

Но на человека — вооруженного, тем более, и сторожкого — даже шатун — сам — первым не нападёт. И первым сейчас нападал человек!…

…Между ними пространства было — метров семь–восемь. Не шибкий хиус тянул от медведя встреч Соошио, обдавая его вонью. И зверь, чуя, что человек рядом, но не раздражаемый запахом его, сносимым ветром, и шуршанием лыж — тоже за ветром почти не слышных — выжидал. Медведь чует и слышит великолепно, но видит плохо. Потому время замереть у японца было. Время отойти. Под прикрытием жаканов тем более. Время одуматься. И попытаться уйти, если не было абсолютной удачливой уверенности в себе или в оружии. Но росомаха взяла в нём верх, Он осторожно повёл ружьём. Выцелил голову зверя. И, выдохнув, как полагалось опытному стрелку, медленно потянул спусковую скобу левого ствола — «чёк-а»…

Где–то в глубине бескурковки клацнул по патрону ударник… Клацнул чуть слышно. А Соошио показалось, наверно, будто громом хлестнуло по спавшей тайге!… Но лишь показалось. Как и мне не раз. Хвалёный капсюль не сработал. И громыхнуло только в мозгу. Так и со мною бывало. Потому решаюсь восстановить и эту трагедию во всегда повторяющихся деталях

Но мгновенно сработал настороженный слух зверя: будто пружинами выброшенный, вылетел он из сугроба! Выпрыгнул по–заячьи на задние лапы. Замер. Маленькие, горящими углями, глазки его снова встретились с помертвевшими глазами человека…

…Прыжком летящим, глазом не уловимым, — извернувшись и осев на миг — достиг, было, огромный зверь отпрянувшего японца… Но выстрел прогремел. От удара в упор жаканом медведь опрокинулся навзничь, будто палицею великанской шарахнуло его. Рявкнул визгливо. Привстал, охнув по человечьи… По человечьи перевалился… Сел на задницу. Снова рявкнул. Обдал снова японца утробным смрадом. Огляделся «удивлённо». Вывернулся. Закинул–развернул голову к разорванному плечу. Зацепил зубами окровавленную щетину на холке. Стал рвать её, свирепея.