Вениамин Додин - Монолог Нины

Соошио, сын, отблагодарить их не мог.

Мне остаётся сказать: за погибшего сына, и за своей смертью умершего у себя дома, в Японии, друга его Хироси Ямамото–сан, сделал это отец Соошио. Сделал широко и щедро, счастливо развернув судьбы многих моих сибирских, — товарищей или просто знакомых мне таёжников, которых смог я вспомнить и назвать. Тех даже, кто только знал, или мог знать, о беглецах. Но не удосужился, не догадался, или даже постеснялся помочь им — и такие были.

Главное — НЕ ПРЕДАЛ! Вот что особенно важно и дорого было для Эйшио с. н.и. Ивасаки Кобаяси!

С Ниной мы узнали о том, посетив в 1993 году нашу Удерею, заросший прииск, найти который сами уже не могли — помог нам здорово постаревший Аркаша Тычкин, друг наш. Забытое лесное Кладбище на Горе. Могилы Николая Николаевича и Мелитты Мартыновны Адлербергов и Отто Юлиусовича Кринке. И встретившись с порядком поредевшим за сорок лет «клубом» наших старых знакомых.

Но многое узнали мы сразу — уже в Иерусалиме.

Перед возвращением домой снова навестил старика.

— Я хочу видеть Нину… Мне необходимо достойно завершить мою неудавшуюся судьбу…

И это у него–то, у Первого Рыцаря! — не удалась судьба!

— Для меня это увидеть Нину. Тогда я уйду…

И ушел 2 марта 1993 года.

Закончил расчёты с проклятой им жизнью. Одарил слуг. И движением меча предков вспорол живую плоть, омывшись кровью своей в Купели Его Аматерасу.

Но это — потом, потом…

А пока были тихие и долгие — до утренних зорь — вечера, которые дарил нам старый Эйшио, вдохновлённый присутствием Нины. И нескончаемые рассказы его о только ему известной Ниппон. А однажды, на веранде токийского его дома в парке Шийода, он попросил Нину рассказать о её жизни. Мне не раз приходило в голову, что этот необыкновенный человек, наделённый некими запредельными силами, как бы испытывает Нину, выбирает её куда–то… Или готовит, предназначая для чего–то… И показалось даже, что тайну его тестов я раскрыл… Но Нина, как всегда, опередила меня: — Старик, — сказала, — действительно готовит твою жену… в невесты Сожженного на Горе… И хочет всё о ней знать.

Так исповедайся ему… при мне. Я ведь тоже всё хочу знать! А из тебя клещами ничего не вырвать! Я, — мы, — однажды уже потеряли возможность, или шанс узнать всё абсолютно о моих родителях, о тёте Кате и Маннергейме, когда Карл–младший выпотрошил Бабушку — мечтавшую выпотрошиться за сотню, хотя бы, из прожитых ею лет. Да, тогда нас выкинули из Москвы. Но сейчас–то — самый раз тебя послушать.

И Нина решилась. Хотя прежде, на мои просьбы, отделывалась то занятостью, то «совершенно стандартной жизнью, которую прожили миллионы россиян, ничуть не лучше нас…». Я же прощения прошу за столь долгое, как может представляться, отступление от судьбы Адлербергов и их российской родни. Но точно знаю: не было бы трагедии в Удерейской тайге, а из–за неё через полвека — встречи с Эйшио с. н.и. Кавасаки Кобаяси–сан — не было бы и продолжения нашего повествования.

… С ума сойти! Это же так трудно — рассказывать про себя, — начала Нина.

Действительно, решиться рассказывать о событиях давности многолетней… «Вспомнить» их, когда ты была младенцем. А потом росла. И знаешь обо всём сперва по рассказам тогда таких же, как ты, … старше быть может.

Родители молчали. Не хотели травмировать нашу психику. Все ж таки, мама успела пройти пятилетний курс Смольного. И в психологии разбиралась. Конечно, они боялись озлобить нас. Кроме того, в семье, где верховенствовала мама, — да и отцовская ментальность дорогого стоила — не приняты были эмоции при упоминании о постигшем всех нас. Эмоции были дурным тоном. Эмоционируя, — говорила мама, — можно самим, — не приведи Господь!, — опуситься до кальсонеров. Потому почти всё, что я знаю о судьбе семьи до моего рождения и до времени, когда сама стала понимать происходящее со мною, и вокруг, узнавала от взрослеющих дядек, младших братьев папы.

Уже взрослой, когда не стало мамы, отец позволил мне прочесть её записи. В сущности, они были принципиальным — «вот, возьму и поведу дальше!» — продолжением «Подёной книги записей (Дневника) женщин-Адлербергов», начатого пра–пра бабкой моей Юлией Феодоровной (Анной Шарлоттой Юлианой фон Баггехофвудт—Адлерберг, в русской транскрипции — Багговут) ещё при Екатерине Великой, в начале 90–х годов 18 века.

Не за долго до своей кончины Николай Владимирович в Мюнхене Дневник этот издал. Несколько экземпляров его попали в Россию. Маме тоже.

И я могла читать его. И вообще, — как Адлербергша, — могу использовать сведения из него хотя бы вот в этом своём рассказе. Ни в коем случае, естественно, не внося в такие купюры с деталями быта элемента драматизма, тоже тона дурного и нам противопоказанного.

Сама я, вырастая, никогда никаких дневников не вела. Кажется, родители мои мне не советовали этого. И ещё не знакомая с Давидом Самойловичем Самойловым—Кауфманом, будущим нашим другом, знала, что «В двадцатом веке дневники/ не пишутся, и ни строки/ потомкам не оставят/. Наш век ни спор, ни разговор/, ни заговор, ни оговор/ записывать не станет».

Уж и не знаю, что случилось бы с оставшимися после 1981 года а России моими Адлербергами? И с теми, кто сохранился после Первой мировой и Гражданской войн, где полегло Бог знает сколько моих родных, с началом царствования Александра Третьего отдавших предпочтение военному поприщу, как оказалось, в совершенно мирное царствование. Только дядя мамы Николай Николаевич был дипломатом. В 1916 вернулся отозванным. Но в Петрограде, сошедшем с ума на «немецкой, — скорей всего, — почве», отношения к нему никак не имевшей, ко двору пришелся. Сел за воспоминания. После переворота 1917 был неожиданно разыскан Чичериным и Троцким. И приглашаем ими аж в члены коллегии большевистского МИД. Но теперь ему не пришлись они сами…

В конце 1921 он окончательно вернулся на Волынь, где обретались мама с бабушкой Марфой, Мартыном Николаевичем и Надеждой Николаевной, мачехой его. Жили они под Старой Гутою за Кременцом в имении князя Трубецкого «Лески». Сам Алексей Владимирович, уехав за год до возвращения Николая Николаевича, за границу, оставил им дом со службами и сад. Предупредил: хозяйничайте! Но если что — бросьте сами, — или Коленька, когда вернётся, — всё это к чертям собачьим… А лучше — прикажите спалить. Оно вернее будет. И ни о чём не жалейте: останутся кости — мясо нарастёт…

Они и хозяйничали. Учась когда–то в Смольном, — а старшие даже окончив этот замечательный институт, — они многому были научены. Умели многое. И с удовольствием, как свидетельствуют семейные легенды, занимались хозяйством. Приехав, Николай Николаевич, сходу, увёз их в Старую Гуту к своему другу Рихарду Бауэру. Записался его родственником. И занялся тем, что умел и любил — выездкой лошадей на местном конном заводе. В свои 63 года он оказался молодцом! Наталья Николаевна тоже трудилась — приглашаема была в семьи колонистов, учила их детей французскому, да и «цивилизованным» немецкому с голландским: разговаривали–то они и писали на мешанине из старо–фламандского, старо–швабско–немецкого и некоего благоприобретенного уже в России за 200 лет типично деревенского межплеменного койне. И не плохо зарабатывала. Было–то ей далеко за семьдесят! Бабушка Марфа хозяйничала — хозяйство было огромно. Мама росла беззаботной, казалось бы, сельской нимфой. Только время было жестокое. В 1919 и 1920 гг. прокатилась по Украине волна чудовищных по какой–то тёмной библейской ритуальной жестокости массовых сожжений живьём(!) меннонитов — немцев и голландцев. Волынь ужас этот затронул чуть меньше — жгли, главным образом, многочисленные и многонаселённые колонии Левобережья — в Таврии, на Хортице и под Мелитополем. Но жгли и у Одессы. И у нас — у Винницы, под Житомиром, вокруг Кременца…