Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Вениамин Залманович Додин

Повесть о «разделенной любви»

Журнал «Москва», 2002, №7

Вениамин Залманович Додин родился в 1924 году в Москве. С 1940 по 1954 год — тюрьма, лагеря, ссылки. После реабилитации с 1958 по 1968 год руководил Лабораторией строительства в Арктике. Доктор технических наук, действительный член Географического общества РАН. В течение двадцати лет читал спецкурс в военно–инженерных академиях.

Автор двадцати шести книг. С 1991 года живет в Израиле. В журнале «Москва» печатается впервые. «Повесть» по частям уже опубликована в разных израильских изданиях. Мы же имеем разрешение автора на ранние публикации не ссылаться.

…Нас не знают на этом свете.

Мы под тенью твоей зарыты…

А. К.

…Жалкое двоемыслие сплетен — вот ответ

развращенной верхушки общества

мужеству их трагического счастья

и величию разделенной ими любви…

А. Г.

При любой возможности моя знаменитая тетка, Екатерина Васильевна Гельцер, сбегала из Москвы «в тишину» — на дачу. Без ее приглашения никто приезжать сюда не смел. Даже избранные завсегдатаи ее московской квартиры. На природе она отходила от содома ГАБТовской богемы, отдыхала от осаждавших ее в городе толп балетоманов и состарившихся отвергнутых поклонников. Дачей она снимала и частицу изматывающего напряжения из–за обезьяньей бесцеремонности кремлевских нимфоманов, что круглосуточно охотились на ее малолетних учениц и учеников.

В лесу она оставалась наконец наедине с собой. И с ясноглазым уланским офицером, поясной портрет которого постоянно стоял в ее спальне, на мольберте под полотняным покрывалом. Во дни и ночи дачного сидения одна только Бабушка (так в семье мою прабабку звали, с большой буквы) была с нею — не позволяла скисать и плакать. Слушаясь старой, тетка утирала слезы. Целовала глаза внимательно глядящего на нее человека. Завешивала его изображение. Он ничем помочь ей не мог.

Ее спасали и сохраняли вселенская слава и почтенный возраст. Но лишь ее, но не любимых учениц. Вот совсем недавно похотливое ничтожество Калинин надругался над ее девочкой. При этом поиздеваться над самой теткой не получилось — Сталина очень развеселил «факт террористического нападения» Катерины на «всесоюзного старосту», в остервенении швырнувшей в калининскую физиономию чугунного каслинского Мефистофеля. Кроме того, не его — сталинского шута — эшелона была эта женщина — орлица! Однако рыцарь революции, подхихикнув развеселившемуся хозяину, после начал пакостить ей. Со времени их скандальной встречи навсегда закрылась перед нею сцена Большого театра. Отнять у тетки «кремлевку», апартаменты и студию он не мог. Ей регулярно выплачивали содержание Великой и Народной. Но вымарали из репертуара. Потому она назло правящей сволочи, слепнувшая день ото дня, не видя границы рамп, исполняла свои Терпсихоровы пируэты на подмостках колхозных клубов и районных домов культуры. Танцевала самозабвенно, во всем величии своего таланта и никогда никому не покорявшейся гордости.

И уже совершенно старуха — слепая, не поднимавшаяся с кресел, — она за двадцать семь дней до кончины поблагодарила собравшихся на ее восьмидесятипятилетие гостей со всего мира. В квартире они не помещались— мы вводили их и выпроваживали колоннами. И велела мне громко:

— Поди к Нему! Пусть он скажет тебе, как гордится мною. Иди!..

Она забыла, что Его — портрет — давным–давно выжрала та же мразь, что убивала ее учениц. И что Ясноглазый умер. Десять лет назад… Она уже ничего не помнила…

А двадцатью тремя годами прежде, на теткином «четверге», с трагическим пафосом сообщено было о некоем «сбое», внезапно случившемся «при освобождении» Финляндии. Слухи о том бродили и по моей школе. И я не понимал, из–за чего вдруг захлебнулся поход непобедимой красной армии в Карелии. Ведь не огромное чудище–громадище финнов остановило ее?! Там, в Финляндии, населения–то — меньше ленинградского! «Задержала» наши войска, оказывается, некая «линия Маннергейма»…

— Именно Маннергейма! — сказала тетка с гордостью. — Да! Маннергейма!

Я был уже взрослым. Понимал взрослые же вопросы и ответы. Даже читал — и не первый год — между строк. А тут растерялся. Что означают трагические тирады гостя и гордая реплика Катерины? Громко названная «линия» и… теткины слезы? Название «линии», проклинаемое прессой и лекторами? И теткина гордость? Что–то тут не та–ак! Трагизм тирады показался фальшивым. Гордость реплики отдавала откровенным ликованием и походила на крик отчаяния… Именно отчаяния!

Последние дни тетку не узнать: красные от бессонницы глаза, серое, совсем не ее лицо, напряженные руки, сомкнутые «в замок» и будто застывшие от мороза… Или беда какая, а от меня скрывают? Почему же? Пристал к Бабушке. Ответила:

— Беда! «Рыцари» наши, опозорившись у Маннергеймовой линии, отомстили… Катерине: обыск учинили на даче, а третьего дня — дома у нее. И забрали самое дорогое — портреты Густава… Ну Карла. Знали, мерзавцы, что брать: один — репинский, другой — миниатюра — серовский. Того мало, унесли все письма к ней… Все письма. За тридцать лет. Отомстили…

— За что-о?!

— За немочь свою. Линия–то, о которую они морды свои побили, ведь она Маннергеймова!.. Или ты все забыл? Ну? Карла она, Густава же!!!

Господи, Твоя воля! Но ведь до этой минуты и в голову не приходило увязать это проклинаемое «рыцарями» имя с именем маминого «маньчжурского брата», с вечной, никогда не проходящей болью Катерининой любви!.. Карл Густав Маннергейм! Политик, вынужденный маневрировать во взрываемом мерзавцами мире. Государственный деятель, ищущий постоянно выхода из провоцируемых врагами его народа ситуаций. Военачальник, побеждающий могущественных противников не только умением, но, верно, и изощренной хитростью.

Но прежде всего он все тот же Человек Чести. Четверть столетия бьется он в неравном поединке за независимость и достоинство своей страны, народ которой именует его финским Вашингтоном, рыцарем. Он и есть рыцарь. Был им, с мальчишества, в русской армии, и остался в собственной, в финской. И в жизни он рыцарь! В жизни куда как нелегкой. Трагической.

…Начало 1924 года. Вселенская нечисть в трауре — умер их вождь! И, пользуясь «случаем», бросается в Москву, чтобы, сговорясь, попытаться — снова за счет России и ценою ее народа — скогтить планету вселенским разбоем и мором. А он, Маннергейм, устремляется в столицу державы, которую защищал в двух войнах, а теперь это — логово врага.