Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

…Как будто окончилась гражданская война. Как будто настал долгожданный мир. Как будто успокоилась земля… Ничу–уть! Ни на день не откладывая, власти приступили к чистке страны от «социально вредных», от «социально опасных», от «антисоветских», от «контрреволюционных» «элементов». За решетки тюрем и подвалов, за проволоку повсюду возникавших концлагерей загонялись сотни тысяч граждан: демобилизованных офицеров, отвоевавших мировую войну, чиновников, педагогов, служителей культов, университетских профессоров, медиков, ученых, дворян… Несть им числа… Сразу — и повсеместно — начались расстрелы арестованных.

Эхо массовых убийств в «совдепии» прошелестело по Европе. Достигло Америки. И там услышано было Армандом Хаммером, деловым человеком. Он пригласил к себе командированного в САСШ Хургина, сотрудника Чичерина. И в короткой беседе сообщил Исаю Яковлевичу, что он, Хаммер, думает «о мудаках в Кремле», «добровольно втаптывающих в навоз горы золота… волею провидения оказавшиеся у них в руках». Хаммер имел право так называть деятелей, которые с первых дней своего хозяйничания в России заглотили закинутую им наживку с крюком, да так, до самой кончины рыболова, ходили на его кукане. Хургин выслушал Хаммера. Согласился с ним. Сообщил о своей беседе Красину. И моментально в стране, отбросившей начисто само понятие «политическое преступление» (против советской власти могут выступать лишь уголовники!), был создан… Политический Красный крест (ПКК). По предложению Ленина на него была посажена Екатерина Павловна Пешкова, одна из жен Горького. В гробах своих перевернулись народовольцы Богданович, Лавров, Засулич, организаторы истинного ПКК, что действовал с 1881–го до разгрома в 1918–м. Потому как до бесславного своего конца в 1937–м «пешковский» ПКК, обосновавшийся в… комплексе Лубянки, на Кузнецком, будет посредником в бизнесе работорговли между Москвой и Хаммером…

В один из маминых приездов в Петроград ее разыскала Ниночка Гаген—Торн. Мама знала ее еще ребенком, когда училась у ее отца, Ивана Эдуардовича, профессора Медико–хирургической академии. Вместе они посетили академика Ольминского, старого маминого знакомого. Вскоре после организации «Маньчжурского братства» Сергей Федорович был представлен маме Николаем Николаевичем Врангелем, другом и коллегой академика по Эрмитажному музею. Мама знала Ольминского человеком чрезвычайно энергичным и жизнерадостным. Сейчас его будто подменили: он удручен, взволнован, потрясен чем–то. И очень ждал маму. Он коротко сообщил о продолжающемся вот уже десять лет разграблении властями эрмитажных коллекций. О превентивных арестах чудом прежде не забранных работников музея, озабоченных противозаконными изъятиями. Вскользь — об исчезновении своих близких и друзей. И неожиданно выкрикнул:

— Вы представляете, Фанни Иосифовна, освобождение моих родственников они ставят в зависимость от выдачи им «скрываемого работниками Эрмитажа местонахождения музейного серебра»! Мало того, они угрожают расстрелом этих людей, если я буду «тянуть и упираться»! Это же бандитизм!

— Кто угрожает вам, Сергей Федорович?

— Все, кто со мной говорит на эту тему.

— А конкретно?

— Зиновьев. Даже Луначарский, якобы возмущенный действиями своих партийных товарищей. И сам Калинин, тоже возмущаясь громко и сетуя на самоуправство местной власти… «Однако, входя в их положение из–за чрезвычайных трудностей момента…» Вот так, Фанни Иосифовна.

— Но я‑то? Чем могу вам помочь я? У меня с ними ни связей, ни даже отношений никаких… Не складываются наши с ними отношения. Отнюдь…

— Эрмитажу вам не помочь. Но я наслышан от очень надежной публики о ваших делах на Украине. И здесь, после кронштадтских событий 1921–го. Мне кажется, вам необходимо заняться более срочным делом, нежели спасение музейных ценностей. Вам следует спасать живых людей, Фанечка…

И рассказал маме о встречах Хаммер—Хургин—Красин. Подробности их разговоров известны ему из бесед с Бухариным, с которым у Сергея Федоровича складывались дружеские отношения. Хотя, как сказал маме Ольминский, он не исключал, что бухаринское возмущение сродни крокодиловым слезам Калинина и Луначарского, пытавшихся смягчить в его глазах не так факт распродажи раритетов российской культуры, как начавшуюся торговлю заложниками из дворян и интеллигентов. Временно приостановив расстрелы этих несчастных, их, как когда–то крепостных крестьян, выставляли списками на продажу зарубежным покупателям. И именно Лениным были представлены Хаммеру первые списки распродаваемых заложников и произведений искусств. Возмущенный Бехтерев громко и настойчиво потребовал остановить «работорговлю и грабежи». Сам Ольминский тогда не нашел в себе мужества присоединиться к Бехтереву.

Мама, человек дела, тотчас связалась с Диной Ноевной Заржевской—Барановой, подругой детства, с которой в 1904 году оказалась вместе в Маньчжурии, в Порт—Артуре, и в Японии. В 1915 году Дина вышла замуж за известного хирурга Исаака Савельевича Баранова, в годы войны работавшего у мамы. Когда первые скандалы начали трясти ПКК и угроза засвечивания его истинной деятельности стала реальной, главные «гуманитарии» Куличек и Рабинович срочно были отозваны обратно в аппарат ВЧК. С Пешковой остался Михаил Винавер. И она — во спасение собственного лица и «благотворительного» имиджа своей лавочки — бросилась «разбавлять» чекистский состав ПКК людьми с незапятнанной репутацией. Тогда она и пригласила возвратившуюся в Москву чету Барановых. И мама, теперь через Дину Ноевну, точно и всесторонне была осведомлена и о системе работорговли, и о введении практики расстрелов части заложников — изощренном шантаже поэтапного уничтожения наименее защищенных распродаваемых, с «намеком»: власти не шутят, и надо срочно добывать валюту для выкупа, а не пытаться «саботировать гуманитарные мероприятия» ПКК…

Задолго до встречи с Ольминским мама не раз возвращалась к кронштадтским событиям 1921 года, завершающие эпизоды которых были ей куда как памятны. Тогда, в середине марта, каратели начали теснить восставших моряков. И мама вместе со своими медиками организовала эвакуацию раненых из корабельных и крепостных лазаретов Котлина. Под прикрытием артиллерии форта Тотлебен, вместе с экипажами «Петропавловска» и «Севастополя» они ушли в Финляндию по льду залива. Финны по–доброму приняли беглецов, а Маннергейм сделал все, чтобы устроить жизнь моряков, многие из которых — участники русско–японской войны — были его «маньчжурскими братьями». Уложив раненых в больницы и госпитали, распрощавшись с коллегами, которые решили остаться в Финляндии, мама 27 марта известными ей путями вернулась домой. И сразу начала поиск возможностей помочь членам «братства», схваченным карателями–чекистами, — положение их было много серьезнее судьбы нынешних заложников: восставших моряков по приказу Троцкого убивали в Петрограде, топили под Архангельском — уничтожали!