Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Мамины экскурсы в недалекое прошлое и возвращение в настоящее навели родителей моих на мысль о повторении тотлебенского варианта спасения заложников… Только теперь уже без артиллерийской поддержки, без растерянности властей, возможно, без льда под ногами, но уже через наглухо перекрытую границу. И не вооруженных моряков — пусть раненых — надо было вывозить, а стариков и женщин с детьми. Главное, не самой маме избирать пути спасения массы людей. Тогда кому? Да все тому же Маннергейму — так она решила. И связалась с ним через епископа фон Галена и его украинских друзей…

В подробности кронштадтской эпопеи мамы и беспримерной многолетней операции ее и Густава по спасению заложников я посвящен не был: судьба не отпустила для того времени. Нежданный мною приезд ее ко мне в тайгу в декабре 1953 года, после двадцати четырех лет разлуки, принес поначалу лишь одно мучительство «новознакомства». Ну а дни, отпущенные нам в ноябре 1954 года, пресеченные смертью ее 4 декабря, стали временем прощания…

Атмосфера 30–х годов не располагала к такого рода воспоминаниям. И потому живущая на птичьих правах Бабушка–лишенка и бесправная Катерина, жалея меня, молчали. Но «технологию» переправки я узнал. Густав Маннергейм организовал «окна» в Финляндию. И с его легкой руки некие люди, собирая беглецов сперва в казармах бывшего царского конвоя в Петергофе, а потом провожая их ночами по какому–то Кексгольмскому тракту с ночевкой в подвале дома священника в Кивинапе. Работал и северный путь — у Алакуртти. Работал путь на юге, за Псковом, — в Эстонию.

Катерина помнила имена проводников: Вяза Ронганен, Хелли и Густав Реди, Тойво Аннонен, Карл Ряннель, Эльвира Кайрамо, Агонен, Вайнио, Кирт, Корнеев, Стебляков, Прянишников, Павло Зозуля, Стефан Левченко. Все, кроме женщин, моряки. Слава им…

За годы «работы» этих подвижников из ада России на Запад ушло более сорока тысяч беглецов. Мало это? Много? Конечно, на фоне истребления россиян — мизер! Но ведь что–то и мама, и Густав успели! Хоть что–то…

«Параллельно» продолжали действовать гуманисты ПКК. Расстреливая и попугивая одних, они активизировали покупательную активность других. Вот что рассказывает на страницах журнала «Родина» (1990, № 4) жена Олега Михайловича Родзянко (внука председателя Государственной думы) Танечка: «Мы из России в 1935 году уехали… У нас одна бабушка в Эстонии и другая в Париже. Они объединились и за 1600 золотых рублей нас выкупили (моя тетя, баронесса Майндорф, хлопотала через Екатерину Павловну Пешкову)…»

Таким манером, через ту же Пешкову, из магаданских лагерей продавали зэков…

7 декабря 1902 года в Москве у Екатерины Васильевны и у ее Густава родился сын. Они нарекли его Эмилем. Принимали его в доме Благоволиных. Кормилицей ему определена была Вера Фомина, сестра Василисы Ефимовны Корневищевой — Ефимовны. Восприемниками при крещении мальчика были Владимир Михайлович Бехтерев, как я уже поминал — друг Благоволиных, бывший с очередным визитом в Москве, и Тамара Платоновна Карсавина, подруга Екатерины Васильевны, балерина Санкт—Петербургского Мариинского театра. Няней, а потом и воспитательницей ребенка была дальняя родственница Екатерины Васильевны Людмила Ренненкампф.

Мать проводила с сыном каждый свободный час. Отец… Он ведь был офицером гвардии и свиты. Все его время заполнено было службой и переездами. Он и дочерей, Анастасию и Соню, увезенных их сбежавшей из Петербурга в Париж матерью, годами не видел…

Мотивов вечного отсутствия Густава в обеих столицах было предостаточно. В 1904–1905 годах находился он на войне в Маньчжурии. После совсем небольшого перерыва отбыл в составе группы Генштаба в экспедицию — в Среднюю Азию, Монголию, Тибет и Срединный Китай. Она продолжалась почти два года — с 1906–го по 1908–й. По возвращении с Востока тотчас был направлен в Варшаву. Но как только случалась малейшая возможность — если служба позволяла, — Карл вырывался к сыну и к Катерине. Только ведь военная служба мало чего позволяла. А манкировать ею гвардейский офицер, тем более уже генерал свиты, позволить себе не мог. Навсегда запомнил он урок — «пренеприятнейшее происшествие» дома еще, в Финляндии, когда его, мальчишку, за дисциплинарную провинность — вообще–то им самим и спровоцированную — «выкинштейнули», по его выражению, из Кадетского корпуса в Гамине…

Подраставший ребенок всех этих, и более серьезных, обстоятельств не понимал. Он хотел видеть отца всегда и рядом. Спонтанные наезды к нему Густава, а затем месяцы — и даже годы — томительнейших ожиданий появления любимого человека терзали впечатлительного мальчика. С возрастом он стал понимать и страдания своей матери, ее боль. И постепенно начала нарастать отчужденность от отца.

В 1907 году в имении Ренненкампфов под Дмитровом, куда постоянно наезжала Катерина со своим маленьким сыном, Валентин Александрович Серов написал его портрет. Через год Эмиль позирует и старому другу семьи Гельцер — Михаилу Васильевичу Нестерову. Между прочим, родственнику матери Екатерины Васильевны Гельцер — Катерины Ивановны Блиновой.

На нестеровском полотне мальчик в синем матросском костюмчике. Белые с якорьками полоски по коротким рукавчикам и низу штанишек. Синие туфельки, надетые на белые носочки с синими полосками поверху. Эмиль сидит на поседевших от старости деревянных ступеньках крыльца дома своей кормилицы. Одна ножка мальчика чуть подогнута, другая лежит свободно на приступках. Одной рукой он опирается на ступень, другой держит, будто играя, белую маску…

Потому дотошно рассказываю об изображении мальчика, что мог часами рассматривать его. И мысленно восхищаться мастерством Михаила Васильевича, которого с моего младенчества и потом, когда жил с Бабушкой, часто видел в доме Екатерины Васильевны. И вовсе полюбил сильно и навсегда, поняв уже во время учебы в студии ЦДХДВ, что за художник дядя Миша… Сам мальчик на картине попервости меня занимал мало. Я же его никогда не видел. Но маска! Она так гениально придумана была Мастером! А человечек в матроске так многозначительно держал ее за завязочку, играя будто… Маска — она мне все сразу объясняла. Маска не оставляла места сомнениям о настроении мальчика. Даже о его судьбе. Она прямо говорила человеческим голосом… Нет, она кричала, спрашивая такое… такое… что наизнанку выворачивало собственную мою сиротством истерзанную душу…

Готовясь — в который–то раз — разглядывать портрет, я садился в кресло, что всегда стояло перед ним. И медленно–медленно поднимал глаза, стараясь не увидеть маску. Точно как в младенчестве, проходя с фрау Элизе мимо дома напротив сада Баумана по Ново—Басманной, старался не увидеть страшного овала над входом… Только как же не увидеть маску, если она — сам центр, сам смысл страшной картины–судьбы? И не деться мне никуда от маски. Как не деться от нее никуда мальчику в матроске…