Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Какой покой?! Первая реакция Катерины — шок! Потрясение! Ее внук — и… Гитлер! Немыслимо!.. Как только я ее ни успокаивал, объясняя, что, по–видимому, иной оказии быть не могло. И Гиммлер воспользовался случаем…

— Вот! Еще и Гиммлер! — рыдала тетка. — Гиммлер и Гитлер! Рядом с моим мальчиком… Какое несчастье!.. Какое несчастье!

— Пусть несчастье с Гитлером и Гиммлером, чем счастье с тем же Хентом—Ростовским-Генри — оборотнем, породившим этих «товарищей»!

Этот мой аргумент почему–то сразу успокоил тетку. Повздыхав с недельку, она как–то сказала мне:

— Бен! Какой внук–то у меня! Весь в деда своего! Жаль–то как: он явится егерем, мальчик мой, а я не увижу его, слепая…

Единственное земное чудо, которое могла подарить ей судьба, — встреча с внуком. Ясноглазый рыцарь и сын ушли навсегда. В 1943 году дом по Рейнбабен–аллее в Берлине, где жили Эмиль с сыном, разрушила бомба. При расчистке завалов Эмиль был тяжко изувечен. Семь лет госпиталей. И смерть в 1950 году, за месяц до кончины отца.

В августе 1957 года Карл Густав–младший решился наконец приехать в Россию. В первый и последний раз встретился он со своей московской бабушкой Екатериной Васильевной Гельцер. В то время меня в столице не было. С февраля я «загорал» в новой ссылке — в Горном Алтае. Причиной ее была моя и моего лагерного друга Ивана Алексахина попытка возбудить уголовное дело о «бакинском этапе». Этап — 110 тысяч заключенных — солдат и офицеров из штрафников сталинского «призыва» 1941–1942 годов — в портах каспийского побережья Кавказа загнан был в сорок три нефтеналивные «посудины». И когда люки барж намертво были закручены проволокой, этап Каспием и Волгой отправили в БЕЗЫМЯНлаг под Куйбышев (Самару). За восемь месяцев — с марта по ноябрь 1943 года — к месту назначения доползла сорок одна баржа с… «холодцом» из человечины.

«Разгрузка» этапа — совковыми лопатами, в противогазах — окончилась нашим бунтом и злобной схваткой заключенных с конвоем. Схватка — само собою, остервенелой резней ошалевших вертухаев с захватившими их и вовсе обезумевшими зэками. Прибыли части карателей. От их расправы мы, несколько работяг из кессонщиков, ушли обратно на одну из барж. Там нас нашли десантники Волжской военной флотилии. Они перевели меня с товарищами на свое судно. Позднее прокуратура флотилии этапировала нашу группу в Арктику. И там «потеряла», уведя от расстрела, к которому мы все были заочно приговорены…

И вот теперь мы с Иваном Павловичем Алексахиным по несвойственной обоим наивности приняли ХХ съезд компартии чуть ли не за светлое начало русской демократии. Решились. И попытались возбудить уголовное дело «…по факту массового изуверского убийства советских солдат–штрафников, отстоявших Сталинград, удушением их и голодом в танках нефтеналивных барж…». Попытка обошлась Алексахину инсультом, мне — новой ссылкой и обидной невозможностью встретиться с Карлом, гостившим у своей московской бабушки Катерины. А ведь добрую часть времени он успел провести и в доме моих стариков на Разгуляе.

Встречи с ними были для Карла особенно интересны и дороги. Именно старики были единственным живым связующим звеном его — внука — с безвозвратно ушедшей жизнью его бабушки и деда в России. И с годами эта их, казалось бы, стремительно отлетевшая в небытие жизнь все более и более волновала его воображение. Ведь именно в страшной «Московии» проходила их молодость, несмотря ни на что, по–своему счастливая, даже блистательная. Там их любовь завязалась, расцвела. Но там же мертвой петлей затянулась их трагедия. Оттуда и цепь несчастий потянулась к Эмилю, сыну их, и к нему, Карлу, тоже…

Узнать все, даже самые мельчайшие и пусть малозначащие, подробности о бабушке и деде стремился он страстно. Считая собственную свою жизнь, как, впрочем, и отцовскую, неудачной и интереса не стоящей, все, что касалось его стариков, было ему интересно и волновало его. И когда бабушка стала рассказывать о прошлом Катерины и Густава, он был восхищен и поражен ее осведомленностью. И понял: она была, конечно, «подхлестнута» его интересом к ее воспоминаниям; она, конечно же, обладала необычно всеохватной и, вовсе уже не по возрасту, острейшей памятью — а возраст–то ее был куда как почтенен! И наконец, она поняла, что дожила до часа, когда случилась возможность полностью, до дна освободиться от столетие наполнявшего ее груза фактов и впечатлений ее времени!

С первых рассказов ее отметил он зоркое, старостью не затуманенное фотографическое видение ею мельчайших деталей ушедшего времени, уходящих корнями в девяностые годы ХIХ века. Бабушка почувствовала это. Отсюда — каскады событий и фактов. Отсюда же стремление поделиться ими… И мое сожаление о том, что я «проездил» последний бабушкин рассказ о самых близких мне людях. Отсутствие мое на этом пиру памяти — кара мне, возмездие за затянувшееся молчание мое о «бакинском этапе». Поделом мне…

В начале лета 1958 года от моего коллеги и тогда уже друга Косюшки узнал с опозданием: по просьбе маршала К. А. Мерецкова, верного почитателя Екатерины Васильевны, было сделано все, чтобы тетка моя и ее внезапно «воскресший» внук могли спокойно, без сопровождения «мусорняка», побыть вместе все то время, что им обоим предоставлено было его величеством провидением. Я уже знал, что после массовой экзекуции 1953 года в подвалах штаба Московского военного округа жалкие ошметки этого «воинства» и без того вели себя ниже травы, тише воды. Тем не менее я был очень признателен Кириллу афанасьевичу (тогда еще не знавшему меня) за его хлопоты.

Карл Густав–младший не раз звонил нам на Алтай от своей бабушки. Мы разговаривали с ним на еще нормальном, не сжеванном окончательно блатной феней русском языке. Он знал русский язык в совершенстве. «От деда!» — с гордостью объяснил. Почему–то именно чистота его языка особенно поразила меня в этих телефонных разговорах. А ведь с легкой руки «шестидесятников» великий и могучий уже начал стремительно вырождаться в тюремную феню…

Я со своей женой и с двумя малышами вернулся в Москву в марте 1958 года, снова освобожденный Никитой Хрущевым. Тетка Катерина очень старательно пыталась рассказывать нам о встречах с внуком. К несчастью, она была уже тяжко больна. Почти ничего не видела. Даже «егерской формы» своего внука, заочно ею полюбившейся. Но тем не менее она изо всех оставшихся у нее сил старалась передать характер ее бесед с Карлом. Это ей почти не удавалось. Тем не менее она почти сумела передать нам его рассказ с подробностями семидесятипятилетнего юбилея маршала.

Чего никак не мог я от нее дознаться, так это хоть каких–нибудь подробностей, намеков даже о занятиях ее внука. А ведь именно они, занятия человека или хотя бы его увлечения, есть ключ в его внутренний мир. Потому и пытался прежде всех подробностей его жизни узнать о его профессии или хобби. С младенчества своего я часто слышал о нем. После семилетнего детдомовского небытия вновь стал что–то про него узнавать. И всегда любил его, идеализируя, конечно, и широко раскрывая свое сердце этому близкому мне, но еще совершенно не узнанному мною человеку.