Вениамин Додин - Повести, рассказы, публицистика

Катерина бредила: «У меня правнуки Катенька и Рауль! Они вольтижируют на ферме своего бразильского дедушки. Сам же дед — латифундист! Там у него собственный конный завод и даже огромные луга и лес!»

Со своей бабушкой и с моими стариками Карл провел около трех недель. Уезжая, он оставил тетке номера телефонов, по которым мы потом звонили ему.

Во второй раз Карл Густав Эмиль–младший приехал к нам в Москву весной 1963–го. Он тоже клюнул на комедию хрущевской «демократизации» большевистской России. И объяснил это так: дед–мудрец не раз говорил, что опасность исходит не так из Москвы, как от собственной, финской элиты — сплошь агентуры ВЧК—ГПУ—НКВД—МГБ. А в марте, за месяц до его приезда, умерла моя Бабушка.

Получилось, Карл приехал только к нам — ко мне, моей жене Нине, к нашим детям Саше и Фае. Как раз в это самое время Михаил Наумович Гаркави, который был уже совсем плох, «вспомнил»: Карл был в Москве в декабре 1962 года на похоронах своей бабушки! Не было его! Все последние дни ее жизни, все скорбные дни и ночи по ее смерти мы были рядом с ней. Карла никто из нас не видел. И прятаться от нас не было у него резона, коль он приезжал. Но сомнения остались.

Второй его приезд оставил множество впечатлений. Как от услышанного от него, так и от живого присутствия его в нашем доме. Правда, общаться с ним приходилось урывками: он привязан был к большой группе латиноамериканских кинематографистов. К тому времени мы уже знали, что Карл занимается сценариями в документальном телевидении. Потому сразу возник круг совместных интересов, беседы по которым мне легко было поддерживать: Арктика.

Это было тем более важно, что у нас с Карлом шел процесс новознакомства. А для людей близких и давно знающих и любящих друг друга, однако же заочно, состояние это мучительно. Во всяком случае, сложно чрезвычайно! Достаточно вспомнить мамы моей и мое «новознакомство» в Ишимбинском зимовье в декабре 1953 года, после двадцати четырех лет разлуки… А с Карлом, которого «знал» я всю свою сознательную жизнь, мы вовсе и не виделись никогда.

Арктика нас моментально связала воедино. Он ею всегда интересовался — житель экваториальной, жаркой зоны земли. Она снилась ему. Учась в школе, он перечитал «гору литературы» о полярных странах и их исследователях. Он, между прочим, прежде меня прочел все, написанное об Александре Васильевиче Колчаке в связи с его участием в экспедиции Толля на Новосибирские острова в 1899–1902 годах. И написанное самим Колчаком он знал куда больше моего. И было очень приятно, волнующе, когда на мое замечание о дружбе мамы с Александром Васильевичем Карл, смеясь, ответил:

— Да я все это в подробностях знаю от деда! Дед же мне очень много рассказывал…

У нас оказались общие знакомые, общие события связывали наших близких. Карл с пристрастием сценариста расспрашивал меня о моих путешествиях по районам Арктики. Интересовался деталями и подробностями собственных моих исследований на просторах этой «скверно оборудованной для жизни» территории Земли. А когда пришлось рассказать ему о моих работах по наледям, я проговорился, что это происходило в ссылке… Тогда и раскрыл я ему наши семейные ГУЛАговские «тайны»…

Что–то он, конечно, и прежде знал о лагерной судьбе моей семьи. С моих слов наша история как бы вплотную надвинулась на него мрачной глыбищей. Обволоклась страшной реальностью. Предстала во всей своей чудовищности. И как бы подтвердила, как бы материализовала детские, а потом и взрослые его страхи. А они сопровождали всю жизнь его отца и самого Карла! Почему–то особенно остро воспринял он рассказы о моей судьбе. И здесь Карл, как и многие мои друзья и родичи, все узнанное от меня тут же мысленно «примерял на себя». Тем более что собственная его жизнь, как и жизнь его отца после 1918 года, проходила, по сути, в той же ГУЛАГовской ауре. Только как бы в несколько отстраненной от основного массива зоны, зарубежной ее «подкомандировке», условно именуемой «Западной Европой» и ее «отделениями» — «Германией» или «Финляндией».

— Европа, — как–то сказал Карл, — как, впрочем, и США, уже в самом начале деятельности Гитлера поняла: он олицетворяет возможность избавления от всех, вместе взятых, разрушителей мира. Дед никогда не согласился бы на военное партнерство с Гитлером, если бы не знал, что судьба финнов подвешена так же, как еврейская. Сам плоть от плоти и кровь от крови европейской элиты, он не мог не увидеть еще до прихода к власти этого харизматика, что европейский истэблишмент заметил его и начал играть с ним в поддавки.

Но Гитлер и без этих игр догадывался, чего именно от него ждут. И не только соседи, но и за океаном. Недаром уже в годы войны Юджин Ф. Майер, хозяин правительственной газеты «Вашингтон пост», сам еврей, выступал против любых действий США по спасению европейских евреев! Как, впрочем, и лидер еврейства США Стивен Вайз и Самнер Уэллс, заместитель госсекретаря, «на всякий случай» и в собственных интересах придерживавшие информацию об истреблении евреев в Европе. Да все усилия прессы США направлены были на сокрытие нацистских преступлений — прессы, почти целиком еврейской! Боялись лишь одного: как писал Соммерсет Хилл в «Нью—Йорк таймс», чтобы полчища крыс не ринулись спасаться на американский континент!

Монолог Карла

Долгие разговоры с внуком Маннергейма потекли по неожиданному для меня руслу. Этот человек видел историю с другой стороны! Я не стал переписывать его монологи от третьего лица — просто уступаю ему роль автора–рассказчика в некоторых главах.

Абсолютно все можно было предполагать, пытаясь отыскать первооснову лютой ненависти Гитлера к евреям, сдобренную все теми же витгенштейнами, троцкими и компанией. Все абсолютно.

Только вспомним прежде: на все тот же риторико–сакраментальный вопрос о причинах смертного приговора, вынесенного евреям, Гитлер ответил, «что это реакция на их чудовищные преступления перед украинским колонистским крестьянством, на жизнь которого они посягнули…».

Скорее всего, смею думать, он имел в виду не «украинское колонистское крестьянство», а лишь собственно меннонитов–фермеров немецко–голландского происхождения. Так или иначе, но страшная судьба этих тружеников «от Бога» потрясла и ужаснула Гитлера. И до него дошел истинный смысл каннибальских откровений Троцкого, которым прежде, если правду сказать, особого значения он не придавал, воспринимая их как «очередную еврейскую истерию» в попытке привлечь внимание к себе, высунуться, «обозначиться». Оказалось, что все очень серьезно.