Вениамин Додин - Монолог Нины

А утром Хироси и Нина собрали пепел Соошио в меченый Тычкиным кожаный герблёный мешочек из–под золота. И заложили его в маленький аптечный бикс с именем Нины. Через полгода, когда сдохнет Дракон, Ямамото–сан увезёт пепел на родину. И вручит урну–бикс с нетленными останками Сына Отцу его, досточтимому Рыцарю из рода Рыцарей императоров — Эйшио с. н.и. Ивасаки Кобаяси–сан.

* * *

…С Ниной Оттовной через пятьдесят лет будем мы гостями старого Эйшио в токийском его дворце у Китаномару—Коен. Дни и ночи летели стремительно.

И однажды старик, взглянув на портрет Соошио–сына, когда–то мною рисованный огрызком химического карандаша на серой, из–под зарядов аммонита, «бумаге» по самодельной строганной доске, а теперь одетый в тяжелую кованную серебряную раму, и висящий — в стекле — над самурайскими его мечами, — произнесёт еле слышно: — Вот он… мальчик мой… — Присядет–сползёт, — тяжко, сломавшись, — на татами… И заплачет… Тоже неслышно почти. Закрытые глаза его сухи. Только плечи подрагивают…

И, — будто всё это не явь, а сон, видение, — вспоминаю фильмы о нём.

Полный генерал Императорской Армии, идёт устало, прихрамывая. Идёт рядом с его запылённым, в грязи тонущим гусеницами, командирским танком. На нём проломился он сквозь горы трупов несчастных китайцев. И разрубив пополам огромную их страну, по дороге к вот уже совсем близкой Индии — великой цели великого похода — ворвался 7 марта 1942 года в Рангун, столицу Бирмы…

И тут–то, на центральной площади города, у муниципального дворца, поднял его над завоеванной им землею взрыв… Тогда, в полевом госпитале у предместья бирманской столицы, очнувшись уже на операционном столе, генерал Эйшио с. н.и. Ивасаки Кобаяси не плакал. Как не плакал никогда. В младенчестве только, быть может. Но то — от обиды, как все дети. А теперь заплакал перед чужаком…

Внезапно, после долгого молчания, он спросил требовательно:

— Почему с вами не приехала ваша Нина? —

Вопрос застал врасплох. Но я ответил: — Она сама решила не ехать. Не с кем было оставлять трёх наших маленьких внуков. Родители их довольно благополучно вживаются в новую для них жизнь. Нужно заниматься языком, совершенно им не знакомым. И работа. Без языка пока, естественно. И не по их специальности. Это отнимает всё время. И Нина заменяет внукам родителей. Она у нас теперь няня. Экономка. Хозяйка. Ну и бабушка. Любимая и незаменимая. Иммиграция — дело ведь не простое… Словом, Нина и в Иерусалиме Нина. Она человек долга. На таких держится мир…

— …Почему Вы допустили, что она не приехала?… — Это он уже сердится, полагая, что раскрыл причину отсутствия её в доме.

Ещё спросил: — Почему ваши друзья оказали сыну и его товарищу услугу, грозившую им тюрьмой? Или даже смертью? В то время их действия граничили с подвигом — да это и был подвиг!

— О подвиге говорить не стоит. — Отвечал я. — Требование собственной совести — если она у человека есть — субстанция, в понятия геройства не вписывающаяся. Обычное поведение в своё время переживших собственную свою, и близких, трагедию. Конечно, солидарность с теми, кто противостоял бесчеловечному большевизму. А Ваш сын и его товарищ ещё и воевали с ним самим фактом побега. Ведь тогда в СССР побег квалифицировался законом и наказывался как «контрреволюционный саботаж»! Как тягчайшее политическое преступление. Своим этим действием — побегом — они открыто осудили ненавистный и им, иностранцам, тоже «порядок». Но ведь и мы все его ещё больше ненавидели — «порядок» этот, сломавший наши жизни, разбросавший сперва всех по ГУЛАГу, а потом загнавший нас в ссылку. И противодействие этому режиму, — спасение и сокрытие беглецов, в нашем случае, — тоже акт сопротивления ему. А это было нашим первейшим и естественным долгом перед памятью погубленных режимом миллионов россиян. И не россиян тоже…

— А Нина?, — перебил он. — А Нина? Девочка совсем, только начавшая жизнь, тем более в неволе, — ей то зачем ввязываться было в чреватую бедами борьбу, в политику? По рассказу Ямамото–сан она, до нападения зверя на сына, ничего про него не знала. Понятия даже не имела, что он существует. Почему же девушка бросилась его спасать?… Простите, но она же, увидев его, тотчас поняла, что он уже не может быть не только женихом её! А мысль о возможном женихе — она совершенно естественна, нормальна и разумна была в романтическом её возрасте, в особом её положении затворницы, и в исключительной ситуации, в которой оба они — она и сын — оказались! Но и просто жильцом на этом свете ему не быть! И если… даже выживет он… мой сын… Искалеченный до неузнаваемости полутруп… Бог Всемогущий… Почему же бросилась она спасать его — умирающего, никому больше, кроме невесть где обретающихся родителей его, не нужного? Почему?

— Она выросла в особенной семье. И не просто в семье с могущественными и особого свойства генами. Но в маленьком коллективе, где в силу известных обстоятельств — в том числе, каннибальской беспощадности властей, нацеленной на уничтожение именно этой семьи, — все члены её, от мала до велика, помогали друг другу выжить. Именно выжить, и никак не меньше! Семью методически старались уничтожить. Но она не поддавалась! А ведь Нине — старшей дочери, старшей женщине в семье после смерти мамы её, — нужно было вытягивать на себе в очень тяжелой и безумно сложной жизни маленьких своих. Спасать их. Вот она и выросла спасителем. Спасительницею.

Этот второй визит в Японию был сложным. Расписанным по минутам. Но старик не отпускал нас. И ломал, тем самым, все переписываемые устроителями и мной из–за его настойчивости программы. Я уже давно понял, что право это его никто из организаторов моей поездки оспорить не решается.

Я‑то состояние старика понимал отлично. Так же, как и его ко мне интерес.

Воспринимал он меня как чудом оказавшуюся в руках у него дорогую ему фотографию, «держал» перед собою меня ж и в ы м воплощением своего давно потерянного сына. Это и для меня было невыносимо: я ведь тоже «носил» в себе изображение Соошио. Только куда более трагическое, если не сказать, чудовищное, чем виртуальным зрением мог видеть сына отец. Во всех наших с ним долгих беседах он, — нет–нет — не заставлял, но очень корректно просил меня ещё и ещё раз «напомнить» ему отдельные эпизоды, — даже, казалось бы, самые незначительные, — таёжной жизни сына, каждый раз записывая мои монологи на плёнку. Но так же дотошно интересовался он каждым человеком, вошедшим когда–то в соприкосновение — пусть мгновенное — с сыном его. Пусть даже был это краткий эпизод, в принципе, ничего не означавший и не несущий нужной ему информации. Он расспрашивал о судьбе этих людей. О их семьях. О характере их жизни. О работе, кормящей их. И как кормит она!. Он д о с т а т к о м их интересовался, особо — их жен и детей. Поначалу характер пытливого интереса его к окружению сына был мне не совсем понятен. Только позже дошло: ему необходимо было знать с о с т о н и е д е л породнившихся с сыном его самим фактом наказуемого режимом Сталина участия их в судьбе п р е с л е д у е м о г о! С человеком, не имевшим тогда никакой возможности хоть чем–то отблагодарить этих мужественных и бескорыстных, но — безусловно — бедных, и более того, бедствовавших и преследуемых тогда людей.