Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

— Именно Маннергейма! — сказала тетка с гордостью — Да! Маннергейма!

Я был уже взрослым. Понимал взрослые же вопросы и ответы. Даже читал — и не первый год — между строк. А тут растерялся. Что означают трагические тирады гостя-осведомителя и гордая реплика Катерины? Громко названная « линия » и... теткины слезы? Само имя «линии» , проклинаемое прессой и лекторами? И теткина гордость? Что-то тут не та-ак! Трагизм тирады показался фальшивым. Гордость реплики если и отдавала откровенным ликованием, то очень походила на крик отчаяния... Именно — отчаяния!

…Последние дни тетку не узнать: красные от бессонницы глаза, серое, совсем не ее лицо, напряженные руки сомкнутые «в замок» и будто застывшие от мороза... Или беда какая, а от меня, «ребёнка», скрывают? Почему же? Пристал к Бабушке. Она, уложившись спать, пригасила ночник, ответила:

— Беда! «Рыцари» наши, опозорившись у Маннергеймовой линии , отомстили... Катерине: обыск учинили на даче, а третьего дня — на Брюсовом, дома у нее. Забрали самое дорогое — портреты Густава... Ну, Карла. Знали, мерзавцы, что брать: тот, — большой, — репинский , и — миниатюру — серовский. Того мало, унесли все письма к ней... Все письма. За тридцать лет! Отомстили...

— За что-о?!

— За немочь свою: Линия-то, о которую морды свои они побили, ведь она Маннергеймова!.. Или ты все забыл? Ну? Карла же она, Густава же!!!

Память девичья…

Господи, Твоя воля! Но ведь до этой минуты и в голову не приходило увязывать проклинаемое «рыцарями» Имя с именем маминого «маньчжурского брата», с вечной, никогда не проходящей болью Катерининой трагедии!.. Карл Густав Маннергейм! Политик, вынужденный маневрировать во взрываемом мерзавцами мире. Государственный деятель, выдающимся разумом и железной волею находящий постоянно выхода из провоцируемых врагами его народа ситуаций. Военачальник, неизменно побеждающий всех своих могущественнейших противников… Но Человек Чести прежде всего. Четверть столетия бьется он за независимость и достоинство своей страны, народ которой именует его финским Вашингтоном, рыцарем. Он и есть рыцарь. Был им с мальчишества, в русской армии, и остался в собственной — созданной им самим — в финской. И в жизни он рыцарь! В жизни куда как нелегкой. Трагической. Да, да, трагической, намертво схваченный за сердце!

...Начало 1924 года. Вселенская нечисть в трауре — умер её вождь! И, пользуясь «случаем», бросается в Москву террористическая «элита» мира, чтобы – окончательно сговорясь — попытаться, — снова за счет России и снова ценою ее народа, — скогтить планету вселенским разбоем и мором…

…И в эти же самые дни и часы он, Маннергейм, устремляется в столицу державы, которую геройски защищал в войнах, а теперь в «логово врага»… Бог мой! Как страшно устроен этот мир!.. Некогда охранитель и защитник, приехал (проник!) он в неё тайно, скрытно, — как тать в нощи – это в свою-то страну, так многим обязанную ему!… Прибыл, чтобы лишь только по-мужски ответить на гневное обвинение сына: «Ты бросил маму в этой проклятой стране! Так найди и спаси её»…

Под чужим именем появляется он в Москве сразу после смерти Владимира Ленина — он, шесть лет назад выбивший его большевистские орды с земли Финляндии. И вослед за тайным бракосочетанием со своею Катериной, — отстояв около полутора суток в очереди на страшном морозе, — тайно прощается с большевистским же вождем, подписавшим 31 декабря 1917 года Декрет о независимости Финляндии. Где, когда и кто так поступил?! Кто еще, — разлученный с любовью своей и матерью сына своего, — вошел, рискуя жизнью, в Дом Поверженного Смертью Врага-Освободителя, чтобы отдать ему последний долг? И тут же покинуть в смятении Москву, так и не сумев забрать с собою намертво сраженную стужей жену — любовь и муку свою Катерину…

…Бабушка вспоминала: ночь; пугающими тьмой и тишиной проулками пробирается в сугробах свадебная «процессия». Впереди — Катерина. На ней — внакидку поверх бального платья — легкая шиншилловая шубка. Белая пуховая шаль. Армейское кашне затянувшее горло. И туфельки на стынущих ногах!.. Бабушка, вспоминая о той ночи, каждый раз — заклинанием — повторяла: «В тако-ой-то мороз — и в ту-уфельках!»… За Катериной след в след, тропки — ноги не поставить, Густав в длинной старой уланской шинели. Ноги в бурках. Треух до глаз. Крепко держит обеими ладонями откинутую к нему Катину руку. За ним — вся тепло укутанная — моя мама. Отец придерживает ее под локти — она «на сносях». Вскорости мне родиться.

За ними семенит Бабушка — шуба до пят, шалями укутанная, в пимах — под руку с Машенькой Максаковой, «подопечной» Катерины. Маша упакована спутником своим до невозможности плотно и надежно. Шутка ли, в этакую стужищу только кончик носа выпростать на миг — голос может пропасть! А Маша поет. В Большом! За Машенькой — вплотную, чтоб тепло ей было — муж Максимилиан Карлович. С давних пор добрый маннергеймов знакомец. Он в модной бекеше. Тоже в бурках. Только голова не покрыта. Пижон! Поднят лишь, укрывая шею и лицо, бобровый воротник.

Где-то впереди, и сзади, трое в черных полушубках ...

…Пересказываю Бабушку. Но будто сам иду с ними во тьму — рядом с несчастными любовниками-супругами, с родителями моими рядом...

...Третьего дня ночью, — перстнем по скобе потукав тихонько, — как снег на голову свалился укрытый заиндевевшей шинелью и укутанный оледеневшим башлыком Густав. Кашлянув, вошел по хозяйски в отворенные мамой двери, кивнув – обернувшись — своим амбалам-егерям что остались в метельной темени... Мама кинулась, было, за ними — приглашать. Он остановил, прикрыв створки: «Тихо, тихо, мать! У них служба!». Задвинул засов. Накинул крюк. И с порога – обхватив, подняв и подкинув её: — «Фанечка!.. Здравствуй, свет мой! И… извини, Бога ради... Но я — я за Катериною!.. Нам с ней обвенчаться непременно!.. В церкви ли. Или браком гражданским... Как возможно. Но непременно!»

Мама ушам не поверила… Ужаснулась дикой (очередной?), мальчишеской затее друга!.. Всё ещё в шоке, сдирая с его шеи примёрзший башлык, подумала: «Как можно явиться вот так вот сюда, в большевистскую Россию, в саму пасть Чрезвычайки?!»… И не просто всему миру известному финскому политику, но еще и единственному из воюющих с советами белому генералу — «злобному врагу мирового пролетариата»?! Облик Маннергейма давным-давно примелькался всем читающим россиянам, десятилетиями листавшим самое, пожалуй, популярное в стране чтиво — «НИВУ» иллюстрированную. Журнал с 90-х годов заполненный фотографиями придворной камарильи, среди которой он — самый заметный! Да что просто россиянину! Он был до малой морщинки «лично известен» каждому старому филеру, из которых нынче состоит половина штатных агентов наружного наблюдения ВЧК! Они же двадцать лет подряд, перед революцией, укарауливали плотно бесценный покой, самое жизнь и этого тоже свитского офицера из шведско-финских аристократов, а потом и генерала свиты Ея Величества вдовствующей Императрицы… «Боже, что же это такое!»