Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

— Вы представляете, Фанни Иосифовна: освобождение моих арестованных родственников они ставят в зависимость от выдачи им «скрываемого работниками Эрмитажа местонахождения музейного серебра»! Мало того, они угрожают расстрелом этих людей, если я буду «тянуть и упираться»! Но это же уголовщина! Бандитизм!

— Кто угрожает вам, Сергей Федорович?

— Да все, кто со мной говорит на эту тему!

— А конкретно?

— Зиновьев прежде всего. Даже… Луначарский, но якобы возмущенный действиями своих партийных товарищей. И даже сам Калинин, тоже возмущаясь громко и сетуя на самоуправство местной власти... Однако, «входя в их положение из-за чрезвычайных трудностей момента».

— Но я-то? Чем могу вам помочь я? У меня с ними ни связей, ни даже отношений никаких... Не складываются наши с ними отношения. И сложиться не смогут. Отнюдь...

— Я понимаю, — неожиданно сменил направленность темы Ольминский: — Эрмитажу вам не помочь. Но… я наслышан от очень надежных людей о ваших делах на Украине. И здесь — после кронштадтских событий 1921-го… Да и в самой крепости во время восстания… Мне кажется, вам необходимо заняться более срочным и не менее важным делом, нежели спасение музейных ценностей…

Вам, доктор, следует заняться делом по Вашему призванию и опыту…Вам надо… спасать живых людей!

— Так ведь тем и занимаюсь… По мере сил…

— Нет, нет, Фанечка, не о том я…

И рассказал маме о встречах Хаммеры—Хургин—Красин. Подробности их разговоров известны ему из бесед с Бухариным, с которым у Сергея Федоровича складывались дружеские отношения. Хотя, как сказал маме Ольминский, он не исключал, что бухаринское возмущение сродни крокодиловым слезам Калинина и Луначарского, пытавшихся смягчить в его глазах не так факт распродажи раритетов российской культуры, как начавшуюся торговлю заложниками из дворян и интеллигентов. Временно приостановив расстрелы этих несчастных, их, как когда-то крепостных крестьян, выставляют списками на продажу зарубежным покупателям. И именно Лениным – так мне сообщил Бухарин — были представлены Хаммерам первые списки распродаваемых заложников и произведений искусств. Возмущенный Бехтерев громко и настойчиво потребовал остановить «работорговлю и грабежи». Сам Ольминский тогда не нашел в себе мужества открыто присоединиться к Бехтереву.

Мама, человек дела, тотчас связалась с Диной Ноевной Заржевской-Барановой, подругой детства, с которой в 1904 году оказалась вместе в Маньчжурии, потом в Порт-Артуре, и наконец в Японии. В 1915 году Дина вышла замуж за известного Екатеринославского хирурга Исаака Савельевича Баранова, в годы войны работавшего у мамы. Когда первые скандалы начали трясти ПКК и угроза засвечивания его истинной деятельности стала реальной, главные «гуманитарии» его Куличек и Рабинович срочно были отозваны обратно в аппарат ВЧК. С Пешковой остался один Михаил Винавер. И она — во спасение собственного лица и «благотворительного» имиджа лавочки — бросилась «разбавлять» ПКК людьми с незапятнанной репутацией. Тогда же пригласила обосновавшуюся в Москве, в Красном Кресте, чету Барановых. И мама, теперь через Дину Ноевну, точно и всесторонне осведомлена была и о системе работорговли, и о введении практики расстрелов части заложников — изощренном шантаже поэтапного уничтожения наименее защищенных распродаваемых, с «намеком»: власти не шутят, надо срочно добывать валюту для выкупа а не пытаться «саботировать гуманитарные мероприятия» ПКК проволочками и пустыми обещаниями...

Задолго до встречи с Ольминским мама не раз возвращалась к кронштадтским событиям 1921 года, завершающие эпизоды которых были ей куда как памятны. Тогда, в середине марта, каратели начали теснить восставших моряков. И мама вместе со своими медиками организовала эвакуацию раненых из корабельных и крепостных лазаретов Котлина. Под прикрытием артиллерии форта «Тотлебен», вместе с экипажами броненосцев «Петропавловска» и «Севастополя» они ушли в Финляндию по льду залива. Финны по-доброму приняли беглецов, а Маннергейм сделал все, чтобы устроить жизнь моряков, многие из которых — участники русско-японской войны — были его «маньчжурскими братьями». Уложив раненых в больницы и госпитали, распрощавшись с коллегами, которые решили остаться в Финляндии, мама 27 марта известными ей путями вернулась домой. И сразу начала поиск возможностей помочь членам «братства», схваченным карателями Тухачевского, — положение их было много серьезнее судьбы нынешних заложников: восставших моряков по приказу ПредРЕВВОЕНСОВЕТА Троцкого убивали там же на Котлине, в Петрограде, топили, — эшелонами отгоняя на север, — под Архангельском — уничтожали повсюду!

Мамины экскурсы в недалекое прошлое и возвращение в настоящее навели родителей моих на мысль о повторении «тотлебенского» варианта спасения заложников... Только теперь уже без артиллерийской поддержки, без растерянности властей, возможно, без льда под ногами, но уже через наглухо перекрытую границу. И не вооруженных моряков — пусть раненых — надо было вывозить, а стариков и женщин с детьми. Главное, не самой маме избирать пути спасения массы людей. Кому же тогда? Да все тому же Маннергейму — так она решила. И связалась с ним через украинских друзей с епископом фон Галеном...

В подробности кронштадтской эпопеи мамы и беспримерной многолетней операции ее и Густава по спасению заложников-россиян я посвящен не был: судьба не отпустила для того времени. Нежданный мною приезд ее ко мне в тайгу в декабре 1953 года, после двадцати четырех лет разлуки, принес поначалу лишь одно мучительство «новознакомства». Ну а дни отпущенные нам в ноябре 1954 года, пресеченные смертью ее 4 декабря, стали временем последнего прощания...

Атмосфера 30-х годов не располагала к такого рода воспоминаниям. И потому живущая на птичьих правах Бабушка-лишенка и кругом обложенная Катерина, жалея меня, — да и себя тоже, — молчали. Но «технологию» переправки я узнал. Густав организовал «окна» в Финляндию. С его легкой руки некие проводники собирали беглецов сперва в подвалах казарм бывшего царского конвоя в Петергофе. А потом провожали их следующей ночью каким-то Кексгольмским трактом. С ещё одной ночевкой, — тоже в подвале дома священника, — в Кивинапе. Работал и северный путь — у Алакуртти. Работал и проторенный самой мамой путь на юге, за Псковом, — в мамину Эстонию.

Отец инвалид с юности (сам он 1888 года рождения) после «горячей» аварии в литейном на Днепровском заводе на Екатеринославщине, — к участию в затеях мамы ею не допускался. Замеченный в предсмертном состоянии в заводском лазарете хозяином Умберто Нобиле он был им обласкан. Поддержан. Выучен. Направлен в высшую школу Бельгии и Швеции. И, — природный математик, — превращён сперва в инженера-металлурга, для использования на собственных предприятиях. Позднее в металлурга-учёного.