Израиль Меттер - Будни

— Кавалеры теперь бывают только в балете. — Анатолия распирала словоохотливость. — Маменька у нас карась-идеалист. Я бы тебя, мать, зачислил ко мне в институт, — может, тебе удалось бы впрыснуть в наших студентов известную долю идеализма. А то они у нас чересчур практичны, им подавай на тарелочке все готовенькое…

Движение на улице становится интенсивнее. Анатолий продолжает говорить, вертя одной рукой баранку. Свисток.

— Толя, милиционер! — всполошилась мать.

— Нормально! Моя милиция меня бережет.

Он направил машину к тротуару и остановился. Приблизившись, лейтенант козырнул:

— Инспектор ГАИ Овсянников. Прошу права. Техталон.

Он вынул из кармана кителя компостер.

— Минутку, товарищ инспектор, — Анатолий вышел из машины.

Родителям видны лишь две спины: сына и инспектора.

— Егор, — просит старуха. — Ты бы вышел, тоже объяснил…

— А чего объяснять-то?

— Ну, что едем с золотой свадьбы. Сын нас везет… Егор, выйди…

— Отбодается. Нашего Толю в ступке не поймаешь.

Анатолий сел в машину, спрятал документы. Тронулись, поехали.

— Проколол талон? — спросил отец.

— Куда колоть-то? — рассмеялся сын. — Там и так решето: три дырки.

— Неужели права отобрал? — ахнула мать. — От тебя же вином пахнет!..

— Нисколечко, — Анатолий вынул из кармана пиджака орешек. — Видала? Мускатный орех. Погрызешь — и запах отбивает.

Он подмигивает в лобовом зеркале отцу.

…Старики Самойловы живут в коммунальной квартире. Два окошка их комнаты глядят на тихую коротенькую улицу. С тротуара, поднявшись на цыпочки, можно постучать по стеклу. Занавески на окнах тюлевые, прозрачные, — из комнаты всегда видно, кто стучит; свои редко пользуются дверным звонком, разве что вечером, когда на улице темно.

На другой день после «Метрополя» пришел к ним Борис. Елизавета Алексеевна тотчас принялась кормить его, ей всегда казалось, что сыновья голодные, они и вправду ели в доме матери с каким-то детским аппетитом.

Но сегодня Борис поклевывал еду мрачно, устало. Егору Ивановичу это сейчас невдомек, он увлечен стариковским занятием: сортирует лекарственные пузырьки и пакетики таблеток в новом аптечном ящичке. Полюбовавшись своей работой, он обернулся к сыну:

— Здорово я его приладил! Пришлось пробки заколачивать в стенку… Молодец Митька — прекрасную подарил аптечку!

Борис отставил недоеденную тарелку, закурил.

— Спасибо, мама.

Уже по тому, с каким тоскливым лицом он вошел в комнату, как невнимательно, нехотя ел, Елизавета Алексеевна поняла, что душа сына чем-то омрачена. Она даже угадывала причину. И ей захотелось успокоить его.

— А я вчера порадовалась на тебя с Митей. Он сам подошел к тебе, поговорил…

— Глубочайшая беседа состоялась! — В голосе Бориса застарелая горечь. — «Здравствуй, папа. — Здравствуй, Митя. Ну, как живешь, как здоровье? — Спасибо, ничего. А ты как? — Я тоже ничего. Спасибо…» Весьма содержательно!

— Не сердись на него, Боря.

— Да я не сержусь. Старик обернулся:

— Скажи пожалуйста, какой благородный! Не сердится!.. Хотел бы я поглядеть на тебя, как бы ты беседовал со мной, если бы я улепетнул от твоей матери, когда ты был младенцем!

— Егор! — останавливает мужа Елизавета Алексеевна.

— А ты меня не регулируй. Уже сто раз говорено было!..

— Но я же им квартиру оставил, — сказал Борис. — Мне жить негде было, я уехал…

— Митька тебя до десяти своих лет в глаза не видел. Нам, старым дуракам, кажется, что для ребенка десять лет — пустяки. А это — целая жизнь…

Старику, видно, давно надоело толочь эту тему, он снова принимается за аптечку. Однако Елизавета Алексеевна чувствует, с какой упрямой обидой Борис относится к отчужденности своего Мити.

— Я думал, он вырастет, поймет… Неужели, мама, ты не можешь объяснить ему, что это глупо?

— Не могу, Боренька.

— Но почему?

— Ему это больно.

— А мне?.. Столько лет простить меня не может!

— Он простил. Давно простил. Да ведь Катя ему мать, на ноги его поставила, растила…

— А я не виноват, что она у меня денег не брала. Сколько раз отправлял по почте, а она возвращала… И вина моя в чем? Разлюбил. В пустоту ушел, ни к кому. Из честности — чтоб не обманывать. Не притворяться. Не оскорблять равнодушием… Странно — когда человек любит, у него не спрашивают: а почему, за какие-такие качества ты в нее влюбился? Но вот если разлюбишь, непременно пытают: за что? чем нехороша? Попробуй, объясни, да еще собственному сыну! И теперь он не желает видеться…

— Он хочет, Боренька.

— Откуда это тебе известно?

— Вижу… А за свадьбу нашу спасибо. Там нам было хорошо: все вместе, все опять мои…

— А чего ты их всех по очереди благодаришь? — ворчит старик. — Пятьдесят лет я́ с тобой прожил, мне надо говорить спасибо.

Борис поднялся, опираясь на палку.

— Тебе-то как раз повезло, папа.

Он вынул из кармана деньги, положил их на стол.

— Не надо, Боря, — просит мать. — У нас еще есть. А вы все и так потратились на эту свадьбу…

— Ладно, мамочка, не будем… — он целует мать. — Звоните, если что.

Мать высыпает из вазочки на стол коржики, заворачивает в пакет и кладет в портфель сына.

— Как у тебя с директором, уладилось? — спросил отец.

— Уладилось. Будь здоров, папа.

— Но чем все-таки кончилось?

— Ой, сейчас скучно рассказывать. Как-нибудь потом.

Мать пошла провожать его в прихожую. На прощанье сказала ему с порога:

— Ты, Боренька, не тереби Митю. Это пройдет у него, увидишь — пройдет.

Борис безнадежно махнул рукой и ушел.

Уж так сложились отношения в семье Анатолия Егоровича Самойлова, что, несмотря на внешнее благополучие — просторная, хорошо обставленная квартира, полный достаток, — здесь в любую минуту, иногда, казалось бы, из-за совершеннейших пустяков возникала «напряженка» — это словцо ввела в дом дочь Галя.

Самым беспокойным временем суток было для Гали утро: почему-то так получалось, что утром она вечно торопилась, опаздывая на занятия в университет, а именно утром у ее матери возникала настойчивая необходимость побеседовать. И эти беседы Галя раздраженно окрестила «воспитательскими десятиминутками».

Вот и сейчас, когда она заканчивала торопливые записи в тетради и одновременно пихала в портфель книги, в дверях ее комнаты возникла Ирина Владимировна.

— Ты когда сегодня вернешься?

— Не знаю.

— Умоляю тебя, Галюша, поешь между лекциями. Я сделала тебе бутербродики с колбаской и с крутым яичком…

Некоторое время длилась пауза, а затем Ирина Владимировна произносит крайне деликатным тоном:

— Ты меня извини, доченька, я знаю, что ты не любишь, когда вмешиваются в твои дела…

— Терпеть не могу!

— …но мне кажется, что Елизавета Алексеевна и Егор Иванович вчера на свадьбе чуточку обиделись на тебя. Ты должна была, как внучка, произнести…