Израиль Меттер - Будни

— До Челябинска тыща километров, — досадливо перебил Самойлов. — И трест «Водоканал» не имеет к нашему институту никакого отношения.

— Трест не имеет, а папаша Карасева имеет. У него сердце болит за сына. Он переживает. Намек ему только дать, брякнуть по междугородной. Или сынишку самолетом наладить — расход невелик, а трубы в кармане…

— Сколько раз я вам говорил, — устало произнес Самойлов, — чтобы вы не впутывали меня в ваши махинации.

— Протечки у нас, Анатолий Егорович. Штукатурка на потолках обваливается… — Комендант тяжело вздохнул и исчез.

Самойлов прошелся по кабинету, сел за свой стол.

— Сорок два человека недобрали! Стыдоба! — Он потер виски, как от головной боли. — Лет десять назад, Сергей Никитич, молодежь ломилась в технические вузы. Самая была престижная специальность — инженер! А нынче и слово такое перевелось: технарями обзывают. Мы с вами родных дочерей не смогли укла́нять в наш институт — в психологи пошли, в университет… Да и дворник получает больше, чем инженер…

— Дело не в зарплате, Анатолий Егорович. Молодые люди стремятся понять, как устроен человек. По каким законам он живет. Техника на эти вопросы не отвечает. Один умный ученый сказал, что грядущий двадцать первый век будет либо гуманитарным, либо его не будет вовсе.

— Идеализируете вы нынешнюю молодежь. Ничего они не стремятся понять. Прагматики они — где бы побольше огрести, вот что они вычисляют…

Зазвонил телефон. Самойлов взял трубку:

— Да… Ирина, я сейчас занят… А она и мне дерзит так же, как тебе. Ладно, попытаюсь… — Повесил трубку, некоторое время помолчал, а затем внезапно спросил: — Сергей Никитич, у меня к вам личный вопрос. — Тон Анатолия становится чуть затрудненным: — Вы умеете разговаривать со своей дочерью Таней?

— То есть?

— Ну, в общем, вы с ней понимаете друг друга?

— Я как-то над этим не задумывался.

— Поскольку не задумывались, следовательно, понимаете. А у меня с Галей нарушена обратная связь. О жене и говорить не приходится: Галка хамит ей с пол-оборота… Меня вроде слушает, но не слышит.

— А вы ее?

— К сожалению, слышу. И мне иногда трудно поверить, что это моя родная дочь. Рос ребенок в моем доме, бегала по комнатам прелестная девочка, взбиралась ко мне на колени… И уловить то мгновение, когда вдруг все пошло в разнос, кувырком, я не могу даже задним числом. Просто внезапно оказалось… внезапно оказалось, что она меня совершенно не уважает.

— А вы ее? — снова спросил Карягин.

— Я знал, что вы это спросите! — с раздражением ответил Анатолий. — И отвечу: к сожалению, у меня нет оснований для подобного уважения. Для отцовской любви, муки — есть! Она моя родная дочь, кровь моя. Такую любовь не надо заслуживать — она запрограммирована в генах. Даже у зверей. А уважение — заслуживают. Или хотя бы стараются заслужить. — Он прошелся по кабинету. — Мы с ней не можем докричаться друг до друга, как в лесу… Ладно, замнем… Объявление в газету вы дайте. И позондируйте у вечерников: может, кто-то из них хочет перейти на дневное…

После ухода Карягина можно было ехать домой, но Анатолий Егорович медлил — не хотелось ему домой. Он провозился еще добрый час в институте, выдумывая себе якобы необходимые занятия: обошел две заново отремонтированные аудитории, хотя уже осматривал их после ремонта, заглянул в деканат и, встретив в коридоре своего шофера, сказал ему, что машину можно ставить в гараж, она ему сейчас не потребуется.

Домой он пошел пешком. Хотелось ему обрести покой, врачи рекомендуют пешую ходьбу, и действительно, иногда удавалось успокаивать себя мерным шагом, но сейчас ничего не получалось — копилось усталое раздражение. Он знал, что дома предстоит разговор с Галей, понимал, что в таком состоянии лучше бы отложить это до другого раза, и, твердо решив, что отложит, вошел в квартиру.

В прихожей, еще не снимая плаща, Анатолий Егорович оценил привычную расстановку сил: дверь в комнату Гали была плотно закрыта, стол в гостиной не накрыт для ужина, Ирина не появилась из спальни, хотя должна была отлично слышать, что он пришел домой. Ясно — желанного покоя не будет.

Так и не скинув плаща, Анатолий Егорович постучал в дверь Гали, ответа не последовало, он дернул, открыл ее и вошел в комнату. Галя лежала на диване лицом к стене. Не обернулась, читала.

Стараясь соблюсти ровность тона, он сказал негромко:

— Пожалуйста, не думай, что мне доставляет удовольствие разговаривать с тобой. И изволь сесть, а не лежать ко мне спиной.

— Села. Устраивает?

— Что ты собираешься делать дальше? Могу я задать тебе этот простой вопрос?

— Задавай сто раз.

— Тем более потрудись ответить, как ты собираешься жить дальше?

— Как все… Надоело.

— Что именно?

— Надоели приставанья мамины и твои.

— По-твоему, мы не имеем права интересоваться судьбой своей единственной дочери?

— Интересуйтесь на здоровье. Только оставьте меня в покое.

— Не дерзи мне!

— Сам вынуждаешь. Мне самой противно по-хамски разговаривать с тобой. У меня только одна просьба — оставьте меня в покое.

— Но ты ведешь себя в нашей семье не как дочь, а как угловой жилец.

— Угловой? Эта комната — моя.

— Допустим… Мама сказала мне, что ты собираешься бросить университет. Это правда?

— Возможно.

— А как же ты собираешься жить?

— Как все.

— Кто это, интересно, все? На мой взгляд, все работают.

— Ты имеешь в виду зарплату? Не волнуйся, устроюсь. И во всяком случае буду получать больше, чем твои инженеры.

— Перестань курить, я просил тебя не курить, хотя бы при мне… Куда ты собираешься идти работать?

— Еще не решила.

— Но ведь ты ничего не умеешь делать, у тебя нет специальности… Бутылки принимать, что ли?

— А у нас всякий труд почетен, папа, если относиться к нему творчески: сама слышала по ящику в программе «Время».

— Ирония?

— Ну, почему? Твоя точка зрения.

— Ты долго будешь разговаривать со мной в таком тоне?

— Мне надоело! Понимаешь — осточертело слышать про бутылки, про курево, про мое образование… Я знаю наперед все, что вы с мамой можете мне сказать.

— Нет, всего ты не знаешь. Все я не рискую тебе сказать.

— А ты рискни. Не бойся.

— Иногда мне кажется, что ты попросту неумна.

— Благодарю за комплимент.

— И ответ неумный, трамвайный. Я не могу понять, как в моем доме вырос такой человек. У тебя на глазах, с самого раннего детства, трудится мать, тружусь я…

— Поехало! Первый виток. Давай дальше. Могу подкинуть тебе текст: мы росли в тяжких условиях, у нас в юности не было того, что есть у тебя…

— Дура!

— Молоток папа! Наконец-то заговорил на общепринятом языке. В нашей компании не стесняются: дура, дурак — мы это запросто… А вот ты не имеешь права. Не смеешь! Не смеешь пользоваться моей зависимостью от тебя!..