Израиль Меттер - Будни

— Ты сама довела меня… Тебе нравится, когда я опускаюсь до вашего уровня.

— Ну, конечно: наше поколение, ваше поколение. Наслушались! Не дурее мы вас. А уж почище — наверняка: не замараны, в чем вы измарались. И вообще, почему я должна жить по-вашему? Может, у меня совсем другие запросы.

— Какие у тебя запросы? — устало и тихо спросил отец.

— Мало ли… Во-первых, я хочу жить одна.

— У тебя и есть отдельная комната.

— Это только называется отдельная комната! Вы следите за каждым моим шагом. За каждым словом!

— Опомнись, Галя!

— Когда ко мне приходят друзья, мама считает своим долгом излагать мне свое мнение о них. Никто не спрашивает ее мнения… И эти вечные попреки — не убрала, не постирала, не заштопала, поздно явилась домой…

— У людей, живущих вместе, есть определенные правила общежития.

— Вот-вот, именно общежитие! Мама — комендант, а ты…

— Что — я?

— А ты, прости меня, ее магнитофон: мама наговаривает, а на тебе записывается, как на кассете… Ох, папа, если б ты только знал, как ты смешон! И никто, кроме меня, этого не видит. Ходишь такой представительный, волевой, в шикарном костюме, который мама тебе купила, в галстуке, который она для тебя выбрала, и даже стрижешься не в парикмахерской — она лично сама тебя подстригает…

Лицо Анатолия Егоровича приобретает такое горестное выражение, что Галя запнулась.

— Что с тобой, папа?

— Я никогда не думал, что у меня такая злая и жестокая дочь…

Он проговорил это тихо и медленно. И пошел к дверям.

— Папа, погоди…

Галя кинулась вслед.

А у стариков Самойловых жизнь шла своим размеренным чередом. С домашними делами они справлялись несуетливо, заблаговременно, и круг своих обязанностей они распределяли между собой без всякой договоренности, по силе возможностей каждого. А если и возникали между ними споры, то лишь потому, что либо Егор Иванович тайком пытался сделать какую-то домашнюю работенку вместо Елизаветы Алексеевны, либо она незаметно старалась подменить его. Споры случались бурные, Егор Иванович легко и пламенно вскипал, но так же быстро отходил, маясь от собственной вспыльчивости. Елизавета Алексеевна жалела его, и кротостью своей удавалось ей зачастую настоять на своем.

Нынешняя осень пришла рано, зарядили нудные дожди, в комнате стало зябко, и Егор Иванович занялся окнами: щели в старых рамах конопатил ватой и нарезал узкие полосы бумаги. А Елизавета Алексеевна хлопотала в кухне подле плиты: открыв духовку, выдвинула противень с пирожками, они еще не допеклись, и снова задвинула их на место.

Хлопнула входная дверь в квартире. Елизавета Алексеевна живо выглянула в прихожую: вернулась с работы соседка по квартире — в одной руке портфель, в другой авоська с продуктами. Раздеваясь в прихожей и проходя к себе в комнату мимо кухни, соседка аппетитно внюхалась.

— С капустой?

— С капустой, — кивнула Елизавета Алексеевна.

— Значит, Анатолия Егоровича ожидаете… Я по запаху различаю, кто к вам придет: коржики — Борис Анатольевич, салат с огурцами — Галя… А моему, кроме полбанки, ничего не надо…

Ушла к себе в комнату. На пороге кухни возник Егор Иванович, остановился, сосредоточенно наморщил лоб.

— Ты чего? — спросила Елизавета Алексеевна.

— Забыл, зачем пришел.

— А ты начни с начала, с того места, откуда пошел.

Он повернулся к окнам в комнате, постоял и снова разложил на подоконнике полоски бумаги.

С противнем горячих пирожков вошла Елизавета Алексеевна.

— Ну, вспомнил?

Муж горестно помотал головой.

— Память, Лизавета, никуда! Всякую давнюю чепуху распрекрасно помню, а за каким чертом сейчас шел на кухню — забыл… Иногда слушаешь по телевизору какого-нибудь старика, шамкает, что обрел вторую молодость, — врет ведь, сукин сын! Старость, Лизавета, — это гадость. Осенью заклеиваю окна и всегда думаю: а кто будет их расклеивать? Я ли?..

Елизавета Алексеевна озабочена чем-то иным. Накрывая на стол на три прибора, она слушает мужа вполуха.

— Не понравился мне, Егор, голос Ирины по телефону. Вроде плакала она. Не случилось ли у них чего?

— Голос не понравился? А она мне вся не нравится. На месте Анатолия я бы ее давно сменил.

— Глупости говоришь! — возмутилась Елизавета Алексеевна.

— Менять-то, конечно, поздновато. Раньше надо было смотреть… — Внезапно, радостно: — Вспомнил! Ты куда клей спрятала?

— Господи! Сам вчера под ванну банку поставил…

Он быстро шагнул в ванную. А в это время звонок в дверь.

— Толя! — И счастливая старуха бросилась в прихожую к дверям.

Она открыла дверь — вошел шофер.

— Здравствуйте, Елизавета Алексеевна. В комнату не пойду — весь грязный, с машиной возился… Анатолий Егорович велели вам передать.

Протянул старухе конверт.

— Тут две четвертных, — пояснил шофер. — И привет тоже просили передать.

Из ванной, с банкой клея в руке, появился в прихожей старик Самойлов.

Потоптавшись, шофер спросил:

— Как здоровье ваше обоюдное? Может, в аптеку надо, — я съезжу…

— Спасибо, Василий Степанович. Мы оба еще ходячие, — ответила старуха.

— Ну, тогда я покатил. До свиданьица, Елизавета Алексеевна. Счастливо оставаться, Егор Иваныч.

Ушел. Елизавета Алексеевна молча протянула мужу конверт с деньгами. Не взяв их, он сказал:

— Вот видишь, а ты беспокоилась. Дети у нас, Лизавета, первоклассные, модельные, штучные…

Оба они вошли в свою комнату.

— Ну и что здесь ненормального, Егор? У Толи дела в институте: начало занятий, ремонт общежития, не успел, прислал Василия Степановича, сегодня двадцатое…

— Правильно, все правильно, Лизавета. Можно было б и по почте, и телеграфно…

Он подошел к подоконнику с полосками бумаги, а Елизавета Алексеевна убрала со стола один прибор.

После того утра, когда Валера маячил у ворот университета, дожидаясь Галю, после торопливого, на ходу, разговора с ней он затосковал еще сильнее. Все ему тогда не понравилось: и эти парни-студенты, виновато-снисходительно приглашавшие его к себе в общагу, — на фиг он им нужен, и жалость ихняя на фиг ему нужна, — да и сама Галя… Впрочем, его неотвязные мысли о Гале распрыгивались в разные стороны: то ему хотелось сию минуту мчаться к ней и, глядя на нее, цепенеть от восторга, то он готов был бежать куда попало, лишь бы не видеть ее никогда. И хотя она сказала ему у ворот университета, чтобы он звонил ей, приходил к ней, Валера долго терпел, не подавая о себе никакой вести. Терпел он мученически, позволяя себе лишь изредка набирать в телефонной будке неподалеку от ее дома знакомый до дрожи номер и, когда трубку брала Галя, замирать не дыша.

Сюда, к ее дому он приходил, когда становилось совсем невмоготу. Все корпуса новых многоэтажных зданий были здесь одинаковы, но только не для Валеры. Ее дом, ее подъезд и в особенности одно большое окно ее комнаты были мечены его страданием, его унизительной робостью.