Владимир Крючков - Личное дело.Три дня и вся жизнь

Один из вошедших — омоновец в малиновом берете, рослый, плотного телосложения, сравнительно молодой. Его вид и поведение сразу выдали в нем человека жесткого, бесцеремонного, для которого приличия, этикет, манера обращения — вещи не суть важные. Видимо, он и в жизни пренебрегает ими. Он резко спросил, кто дежурный, и, не получив ответа, приказал самому молодому сокамернику оставаться в камере, а остальным выйти в коридор.

В коридоре он приказал встать лицом к стене, руки заложить за голову, ноги приказал расставить шире, при этом бесцеремонно, грубо, ударом ноги раздвинул пошире ноги у моих сокамерников. Меня, правда, не тронул. Делал все быстро, жестко, как будто работал не с человеком, а с манекеном. Непроизвольное движение стоящих у стены — кто-то чуть опустил руки, повернул голову, сменил позу — «поправлял» окриком: «Стоять на месте, положение не менять!»

Пока мы находились в коридоре, другой офицер со своим напарником производили в камере тщательный обыск. Осмотрели вещи, одежду, постели, пробежали записи по делам, документы. Внимательно исследовали стол, представлявший собой сооружение из железа, вцементированное в пол. Сантиметров на двадцать ниже верхней части стола приварен из железа второй, нижний уровень, где и хранятся записи, документы, книги и кое-что по мелочи.

Нашли спичечный коробок с лекарствами. Спросили у моего соседа, почему он хранит таблетки. По правилам лекарства должны приниматься немедленно и в присутствии врача. Сокамерник ответил, что принимает их в случае появления болей. Объяснение было сочтено неубедительным, и таблетки полетели в унитаз.

Кстати, там были и мои таблетки. Врач настоятельно рекомендовал мне лекарство для нормализации кровообращения, от усталости. Я согласился, но принимать таблетки не стал, а мой товарищ по камере попросил отдать их ему. Другого ничего не взяли, сделали по мелочам замечания и снова препроводили нас в камеру.

Мне очень хотелось посмотреть офицеру в малиновом берете в глаза. Лишь на одно мгновенье наши взгляды встретились, и он сразу отвел взгляд. То ли понял неловкость, то ли ему было наплевать на происходящее.

Второй офицер тихо сказал мне: «Владимир Александрович! У вас на столе лежат письма от родных. В тюрьме не положено хранить личную переписку, поэтому или найдите возможность вернуть письма родным, или уничтожьте». В его словах чувствовалось желание помочь мне. Два человека — два мира!

В коридоре находилось несколько человек из охраны. Они словно застыли, внимательно наблюдая процедуру обыска, их взгляд я ощущал на себе, в нем были изумление, удивление и, по-моему, неприятие.

Вдруг в конце коридора появилась врач — пожилая женщина, чуткая, заботливая. Работала она в тюрьме недавно, к здешним порядкам только привыкала. Увидев сцену обыска, от неожиданности остановилась, наши взгляды встретились, она смутилась и тотчас удалилась. В тот день она больше не появлялась.

После сокамерники сказали мне, что к такому обращению они привыкли, что часто грубости отдельных сотрудников, обслуживающего персонала по отношению к заключенным являются поводом для возмущения и разного рода чрезвычайных происшествий.

Но я понимал и другое: на меня пытаются оказать психологическое давление: стали чаще менять сокамерников, их число увеличивалось, ужесточался порядок общения с адвокатом, в очередной раз отказали в телевизоре, пояснив, что по завершении моего ознакомления с делом вернутся к этому вопросу.

К условиям содержания под стражей в общем-то у меня особых претензий не было — тюрьма есть тюрьма, тем более что и на свободе жизнь для большинства людей становилась все тяжелее.

Трудно представлять, описывать, анализировать события, жизнь, сидя за тюремной решеткой. В твоем распоряжении радиоточка с одной программой, не тобой отобранные две-три газеты, твоя память и весьма скудное, случайное общение с ограниченным кругом людей. Вот и все! Нет контактов с широким кругом лиц, разных, занимающих интересное положение в обществе. Не знаешь реакцию на события; фон, на котором они разворачиваются: улицы, площади, общественные здания, наконец, небо, — все это отсутствует и видится лишь в твоем воображении, да и то в какой-то дымке.

К тому же появляется такой фактор, как легкоранимая, чувствительная душа, в которой легко может разыграться фантазия и тут же угаснуть. Эта фантазия часто заводит тебя в тупик. Есть только один плюс — твое независимое от многих обстоятельств положение способствует формированию объективных выводов. И еще одно — ты не обременен ответственностью, и это не сковывает, не ограничивает, по крайней мере в мыслях.

В декабре 1991 года следствие подходило к завершению. Предстояло ознакомиться с делом. Материалов набралось много, 125 томов. Внимательное прочтение, выписки, советы с адвокатами, — по одному тому в день, и то четыре месяца! Так что перспективы финала были неблизкими. А к этому моменту истекало пять месяцев моего содержания под стражей. Для меня это время было прежде всего наполнено общением со следователями и адвокатами.

Следователи изучали меня, я же изучал их, причем как бы машинально, поначалу не задумываясь над этим специально.

Очень скоро понял, что самое главное для следователя — доказать вину, все подчиняется этому. Шаг за шагом он собирает улики, увлекается именно этой стороной, а все, что оправдывает подследственного, как бы не замечается, а точнее, игнорируется. При этом игнорируются обстоятельства, поясняющие предмет расследования и снимающие или уменьшающие вину подследственного.

Лично убедился в том, что право на участие адвоката с самого начала расследования дела — одно из важнейших достижений уголовно-процессуального законодательства.

Неравенство сторон — следователя и подследственного — ощущается практически во всем. Во-первых, следователь хозяин времени: день, час, продолжительность допроса, перерывы в работе с подследственным — все в его власти и зависит только от него. Характер, направленность допроса также определяются следователем: он подбирает вопросы, очередность их постановки, вокруг одних может кружить часами, а по другим как бы скользить.

Внезапность темы допроса — излюбленный прием, хотя, мне кажется, он мало что дает.

Многократный допрос по одним и тем же эпизодам, дополнительные вопросы, уточнения сопровождаются, как правило, подчеркиванием, что он, следователь, только и думает, как мне, бедолаге, помочь. Иногда становится даже как-то неудобно оттого, что он усердствует, а ты не ценишь его стараний. Вдруг следователь выходит из себя, изображает обиженного, утверждает, что хотел бы помочь, а подследственный делает себе хуже.