Коллектив авторов - Ровесники. Немцы и русские [сборник]

Кстати, она – единственная оставшаяся в живых из ее еврейской семьи. Мы узнали в 1956 году благодаря священнику Пельхау, что она живет в Испании под измененным в те годы именем Тина Вайсс. Потом в доме появилась русская девушка Фроня. Родители попробовали, по крайней мере, одной из угнанных молодых восточных работниц обеспечить во время войны достойную человека жизнь. Фроне едва ли было 17 лет, полноватая, невероятно милая, без знаний языка. Мы, дети, приняли ее близко к сердцу. Я смутно вспоминаю, как мама, Беттина и я разыскали странно пахнущие, темные помещения где-то в Берлине, в которых на штангах длинными рядами висела разного рода одежда. Из этих шмоток мы выбрали одежду для Фрони. Это было реквизированное еврейское имущество. Как смогли, родители справились с этим.

Как-то однажды в 1942 году мы отправились в бесконечную поездку по железной дороге в Кенигсберг к бабушке и дедушке-«дедаде», который наводил на нас страх главным образом своими устрашающе большими руками и бородой пучком. В этом доме пастора нельзя было говорить, если тебя не спрашивали, что мне с моим болтливым характером и привычкой к домашней непринужденности очень тяжело давалось, да и в принципе было невозможно. К этому еще добавилось за общим столом, когда «дедада» обратился ко мне со словами, окрашенными восточнопрусским произношением: «Клеменс, помолчи, ты можешь только тогда говорить, когда тебя спросят, а тебя никто не спрашивал!» Это «а тебя никто не спрашивал!» – слова, которые у нас не звучали дома, – ранили меня настолько глубоко и надолго, что я тайком покинул дом и убежал сквозь зоопарк Кенигсберга к тете. Естественно, меня выследили и вернули. Обратная поездка из Кенигсберга связана тоже с очень ярким воспоминанием, проникшим глубоко в подсознание интонацией и таинственной атмосферой, а именно вопросом попутчика:

«Вы беженцы?»

и таким же пугающим шепотом матери:

«Еще нет!».

Мне кажется, Корнелиус и Беттина вовсе не заметили такие отмеченные особым настроением замечания. Только месяцы спустя в связи с эвакуацией из Берлина, во время ожидания на Лейпцигском главном вокзале, мать указала нам на то, чего не могли объяснить ее слова: «Те люди с рюкзаками это беженцы!».

В том же самом году мы побывали в гостях в Риттерсгрюне в Рудных горах. Я был в восторге от гор, в особенности от «Богемского двора», маленькой гостиницы у бывшей границы с Богемией. Маленькие комнаты с низкими окнами, клетчатые занавески, также клетчатое постельное белье, много куриц и великолепное спокойствие. У меня были еще большие трудности с моим бронхитом, однако он здесь явно ослабевал.

В 1943 году Берлин эвакуировали. На протяжении всей жизни я сердился, когда нас называли «эвакуированные». Эвакуировался Берлин, а не люди. И тут заметны последствия отцовского «языкового террора», и неудивительно, что я, обращавший внимание везде и всю жизнь на правильный язык и формулировки, часто наталкивался на непонимание.

В 1945 году, из-за угрозы авиационных налетов, мы отправились без отца в Рудные горы в Ритерсгрюн, чтобы прожить там два года в стесненных условиях как «чужаки», как говорили про нас. Ритерсгрюн оказался деревней вдоль вытянутой улицы с маленькой квадратной церковью, с крохотной железнодорожной станцией узкоколейной железной дороги из Грюнштедтеля, которая здесь же и кончалась, с большим лесом и отвесными склонами, с большим количеством зелени, домашней птицы и с великолепным воздухом. Здесь люди говорили на другом языке. Он приятно звучал в ушах, мягко, мелодично и соблазнял подражать. Уже первый день в маленьком деревенском доме, расположенном на Хаммерберге, возбудил мою фантазию, так как, хотя он был двухэтажным, но на верхний этаж можно было зайти с горного склона как на первый этаж, что выглядело довольно странно и дало повод для путешествий в мою страну мечтаний. И эти маленькие и низко посаженные окна! Из них можно было выглядывать не вставая на табуретку. Просто рай! Однако первый же день кончился катастрофой: я мылся вечером сначала в маленькой раковине, потом ноги в эмалированном ведре и продавил большим пальцем его ржавое дно. Небольшое наводнение вызвало у матери непонятную истерику. Сегодня-то мне ясно, что ситуация в чужом доме благодаря милостивому терпению дальних родственников, положение в стране, да и еще с тремя детьми предъявили матери просто чрезмерные требования. Но был доброжелательный двоюродный дед Пауль, радовавший детей резьбой, и двоюродная бабушка Мартель, сестра умершего в 1955 году дедушки по отцовской линии, которая при всегда мерцающей плите вязала и с благосклонностью и рудногорским диалектом дала детям то, чего они всегда неосознанно искали: нежность, любовь, расположение и внимание. «Скажи мне, что тебя тяготит!» или «Приходи, если тебе чего нужно». И ее любимое: «Отзываться дурно нехорошо», если дети насмехались над страной и людьми. Замечательные люди, которых мы нежно любили и почитали.

Конечно, школа продолжалась и здесь. Необычным был диалект, который, однако, воспринимался мной как очень приятный и достойный подражания. Школа находилась в долине, по которой вытянулась деревня. Надо было пересечь узкоколейную железную дорогу, по которой маленький поезд с паром, чадом и свистом прибывал из Грюнштедта в Риттерсгрюн несколько раз в день, и ручей Пёльбах с форелью и жирухами. Школа была светлая и вместительная, но, разумеется, перемена школы для нас не прошла так просто, поскольку нас, с берлинским диалектом, поначалу дразнили как «чужаков». У Беттины и особенно у Корнелиуса не было никаких трудностей найти себе друзей, мне было сложнее. Сильная привязанность к Беттине привела к тому, что я легче общался с девочками. Меня не тянуло дружить с мальчиками. Я был чересчур труслив и неспортивен, боялся каждой скалы и каждого ущелья, был слаб физически и избегал любой конфронтации – поведение, которое сопровождало меня всю жизнь. Я искал и нашел дружбу с одной девочкой, посредником была Беттина. Моим миром были кукольные театры и кукольные коляски. В это время Корнелиус обследовал близлежащие горы со скалами и нашел друга, к которому был очень привязан. Саму школу я едва ли помню, впрочем, и всю мою жизнь, в том числе в Риттерсгрюне и Обнинском, я едва ли воспринимал школьные дела, а сохранял в памяти лишь яркие моменты, причем уже очень рано проявился мой интерес к деталям и к наблюдению «мелочей». При этом, к моей неожиданности, не видел окружающего мира либо просто не интересовался им. Я вообще не помню школьных товарищей, их лиц, имен. Только один-единственный преподаватель остался в моей памяти: господин Улиг или Улиш. Он любил арифметические задачки в качестве тренировки. Он спрашивал: «2 × 8–5 × 12: 2 + 10 × 3 – 20 + 5, что получится?». И тот, кто первым называл ответ, получал «5».