Коллектив авторов - Ровесники. Немцы и русские [сборник]

Начнем с первой жизненной фазы в Берлине. Она совпала с ужасным временем нацистского режима. Из того времени я понимал, естественно, немного, хотя и чувствовал, что там происходит нечто зловещее. Первый звук сирены и в невыразимо безнадежном звуке прозвучавшее слово «война» стали настоящим шоком для меня. Когда это было? 1941 год? Так как вряд ли может быть, что я помню о начале войны в 1939 году, когда мне было лишь 4 года, хотя?

Ночные бомбардировки начались позднее и были страшны. Послевоенному поколению трудно понять, что значит необходимость посреди ночи покинуть кровать и отправляться с семьей в подвал. Атмосфера была душной, свист бомб зловещим, а случайные попадания потрясали сердце и душу. Я вспоминаю, как отец постоянно ходил, вооружившись карманным фонарем, «наверх». Что он там делал? Хотел ли он осветить самолеты? Или его вело общее безнадежное беспокойство? Когда отец уходил, от матери передавалась атмосфера страха. Это было просто ужасно. Только однажды бомба разорвалась очень близко. Штукатурка раскрошилась, стены закачались. Самые страшные атаки на Берлин лично мы не испытали. Когда в 1944 году наш дом пал жертвой случайной авиамины, никто не был, слава Богу, в доме. Семьи бы больше не было.

Родной дом, в котором много музицировали и с частыми гостями бесконечно обсуждали, допускал беспрепятственное наше присутствие при том и другом: музыке и беседе. Я вижу себя закопавшимся в кресле, с широко открытыми ушами внимательно слушающим то, что мне еще трудно переварить.

Этот опыт детства, это позволенное слушание породили во мне любовь к языку, к сочинительству и создали, видимо, зародыш к склонности не делать более резкого различия во всех моих мыслях и рассказах между правдой и реальностью, поскольку непонимание и фантазии всегда занимали у меня большое место. Я вспоминаю об одной беседе, я думаю, еще до 1943 года, на которой присутствовал священник Пельхау, и речь шла об ангелах. Еще и сегодня меня пронизывает как молнией, когда я вспоминаю отцовские слова: «Ангелы мужчины, но с грудью как у женщин!». Это последнее слово в непостижимой для меня неприличности так подействовало, что я и слова не проронил об услышанном. Мать взяла меня однажды с собой на урок пения, который она брала где-то в Берлине у госпожи Юлии-Лотте Штерн. Я открыл для себя невообразимый новый мир. Огромные комнаты, обширные прихожие, окна вплоть до потолка, занавесы, несколько столов и столиков, вазочки с фруктами и печеньем, и на заднем плане нечто, что я никогда не видел ранее: рояль. Воспоминание осталось наряду с пением и внушительным помещением, однако засевшим очень глубоко: мне ничего нельзя было взять, ни фруктов, ни булочки. Мать твердо запретила это. И это-то в 1941 или 1942 году. Однако я очень радовался этим часам. Спрятавшись в кресле, я внимательно слушал песни Малера, Хиндемита, Шуберта и Шумана, Малера и Брамса, что я узнал, естественно, гораздо позже.

Значение занятиями музыкой, которые для детей были обязательными, привело мою мать к странному поведению, которое я в ретроспективном взгляде назвал бы некритичным и безответственным. Она послала Корнелиуса, которому было всего 9 лет, после ночной бомбардировки, о которой никто ничего не знал, и прежде всего каковы последствия и в каких районах еще бушевал пожар, городской электричкой одного через весь Берлин на запад на урок клавесина. Какая беззаботность! Долг превыше всего. О событиях в мире мы, дети, узнали только тогда, когда Беттина внезапно временно исчезла, а на ее месте появилась неизвестная черноволосая девочка, но об этом событии ничего не говорили. Гораздо позже мы узнали, что это была еврейская девочка, родители которой благодаря священнику Пельхау, крестному отцу Корнелиуса (а Беттина – это крестница Доротеи Пельхау), скрывали ее несколько недель у нас в доме. Пельхау, друживший с нашими родителями – он прекрасно играл на деревянной поперечной флейте, – был тюремным священником в Моабите и принимал активное участие вплоть до самопожертвования в защите преследуемых (см. его книгу «Die Ordnung der Bedrängten»). Он входил в группу немецкого сопротивления кружка Крейзау, но должен был как тюремный священнослужитель сопровождать приговоренных к смерти бесчисленных противников гитлеровского режима на их последнем пути (см. «Последние часы»). Когда и где наши родители встречались с Харальдом Пельхау, я не знаю, и я жалею, что никогда не поинтересовался этим. Я могу только предположить, что они встретились в связи с религиозным социализмом Пауля Тиллиха, поскольку отец и мать были ориентирована «на Восток», о чем говорит также и то, что мать в тридцатые годы изучала русский. И возможно, это сыграло роль, когда отец в 1945 году решил покинуть американскую зону и перебраться из Тюрингии в Риттерсгрюн.

Харальд Пельхау понял очень рано, если я правильно интерпретирую Клауса Харппрехта, что великие религии не отвечают тем задачами, которые они сами поставили себе. Я, пожалуй, не ошибусь, если подчеркну мысль Харальда Пельхау, что каждый человек должен отвечать за себя сам, если он хочет соответствовать требованиям времени. Что же оставалось ему – лишь бегство (или наступление?) в укрытие, в котором личные моральные и этические представления и взгляд на жизнь казались реализуемыми, то есть в область, где исключительно личные обязательства, мужество и решимость, богобоязнь и понимание того, что только мораль, основа жизни, создает почву, чтобы уйти с неповрежденной душой от надвигающегося безумия и его ужасных последствий. Только здесь, в Моабите, он видел, очевидно, шанс соответствовать своим теологическим и человеческим представлениям. Какое прозрение! Какое жизненное решение! Какая нагрузка для жены Доротеи и маленького сына Харальда! В этом отношении Пельхау никогда не представлялся мне как неземное или даже божественное олицетворение в самой негуманной системе, которую мир когда-либо знал. Он и сам возражал бы бурно против такой интерпретации его персоны, он был для меня скорее олицетворением всех мыслимых представлений морали и этики, которые человечество, с тех пор как оно начало мыслить, исповедовало, надеясь и молясь.

Какую ответственность взяли родители на себя! Ведь поступать так было опасно для жизни. Сможем ли мы когда-нибудь оценить то, что отец и мать совершили в безумном Третьем Рейхе? Я помню лишь, что Корнелиус и я от души радовались, когда девочка исчезла из дома. Она происходила, видимо, из богатого дома и здорово поиздевалась над нами обоими.