Коллектив авторов - Ровесники. Немцы и русские [сборник]

Мама забыла, что одна ученица берет урок пения в ее день рождения. Занятия прежде всего, безразлично, ожидаются ли гости или нет! Я бушевал, я шумел: «Я не выдержу это, это уж чересчур, я ухожу!» Только с большими усилиями моя первая жена, Сибилла, смогла удержать меня и предотвратить большой семейный скандал. Такая реакция доставила бы Зигмунду Фрейду удовольствие. Пение матери было несколько дилетантским, но впечатляющей художественной силы. Естественно, я заметил это только годами позже, когда сам начал петь. «Зимний путь» Шуберта сопровождал нас всю жизнь, и когда я пел его однажды даже публично, я оформил пение так, как слышал от матери. Я и сегодня непроизвольно плачу, когда звучит «Зимний путь». В пять лет меня посадили на стул перед пианино, и оно завладело мной.

Оба родителя портили нам нервы, исправляя речь. Отец беспрерывно исправлял произношение и выбор слов нам же на благо, как мы теперь понимаем. И он сразу же вмешивался, если один из детей во время своего рассказа вставлял «э…» или «гм». Выражения, начинавшиеся с «я могу» или «я позволю себе», считались невежливым. Разве только, если спросили раньше; тогда можно было сказать: «можно мне…» или «позвольте мне…».

Оба родителя были очень большими любителями иностранных языков. Мама говорила по-английски и по-еврейски, учила русский, а папа посвятил себя французскому языку. Неудивительно, что внимание, нежности и общие мечтания не были в чести. И тогда эту брешь закрыла сестра матери, любимая тетя Тинхен по прозвищу «Тунтун», и положила начало самым нежным и бескорыстным связям между нами обоими, продолжавшимися до ее смерти. Я посещал ее часто в Карлсхорсте, мне разрешали уже в 4 или 5 лет добираться городской электричкой от Бисдорфа до Осткройца, где меня забирали. Я проводил у нее чудесные выходные. У нее был среди прочего граммофон с множеством пластинок. Я не понимал процесса и пытался долгое время выяснить, где тот мужчина, голос которого я слышал. Тунтун ездила со мною также в Восточную Пруссию. У меня отложились два главных впечатления. Мы увидели из нашего окна, как молния разорвала дерево. Когда мы затем подошли к расщепленному дереву, оса забралась в мой капюшон и ужалила меня в щеку. Все забеспокоились, а я наслаждался заботливым отношением Тунтун и прохожих. Другое событие произошло в Пилау на портовом молу. Тунтун закричала: «Посмотри, человечек, там гидросамолет!» Но я не смотрел на него, я и не мог видеть его, так как я искал совсем другое, не то, что Тунтун хотела мне показать. Я смотрел в воду. Еще и сегодня я вижу себя стоящим там и с отчаянием уставившимся в прибрежную воду. Я искал маленький самолет, каким я видел их в берлинском небе. Самолет размером с автобус, который недалеко от меня проплывал с грохотом, не воспринимался мной (так рассказывала Тунтун, которая не могла понять, почему я пристально смотрю в воду под ногами и кричу: «Я не вижу летчика!»). Здесь я вижу трудности освещения событий. Я сам помню только, что я не видел самолета. То, что он прошел в полный рост мимо меня, я знаю только из рассказа возмущенной тети. Кстати, мое прозвище «человечек», дала мне тетя, так как моя слабость, уже отмеченная гнусным приговором, продолжалась и я вплоть до полового созревания оставался меньше и слабее Беттины. Тетя Тинхен приезжала регулярно из Карлхорста в Бисдорф, откуда ей всегда нужно было выезжать очень рано утром в общество «Бакелит», но не без того, чтобы не положить для детей «что-нибудь вкусное» в шкаф в передней. Так как я уже тогда начинал «путешествовать» ночью (позже я стал настоящим лунатиком, совершая регулярные путешествия во время сна), то, слыша шум в доме, просыпался и обнаруживал тетю Тинхен во время утреннего отъезда перед гардеробом, куда она складывала сладости.

«А, ты уже хочешь полакомиться», – кричала она.

«Ну, тебе, пожалуй, придется отказать!»

Она отнимала конфеты и не верила моим уверениям, что я хотел только посмотреть, кто там шумит. Я забирался снова в кровать, и на следующее утро не было никаких сладостей! Почему тетя Тинхен не верила мне?

Я часто болел тяжелым бронхитом. Хрип моего дыхания был предметом восхищения и удивления. Снова я должен был поднимать мою рубашечку, и члены семьи и гости прикладывали уши к моей худощавой верхней части туловища и внимательно слушали внутреннее буйство. Часто меня ставили просто на голову, или я должен был ложиться на кровать головой вниз, чтобы откашляться. Пятилетним я попал на много недель в больницу, где подвергался из-за длительного воспаления легких довольно утомительным обследованиям, которым я безропотно подчинялся. Здесь я настолько подробно познакомился с устройством больницы, что этот опыт уже больше не забыл. Тогда я решил стать врачом и убеждал Беттину последовать мне, кстати, с успехом. Такие слова, как «отрицательно», «рентген», «проба мочи» и похожие, входят теперь в мою лексику, и еще сегодня я помню запах озона мощной рентгеновской аппаратуры, перед которой я должен был очень долго, не шевелясь, выстаивать. Мне вставляли тонкие шланги в нос, захватывая щипцами язык, и задвигали их с открытым ртом в глотку. Это было плохо. Языку было очень больно, но поскольку я не плакал, мне дарили коробку шоколадных конфет. Только тот, кто знавал те времена, может оценить, что это был за подарок. Семье было очень неловко, и это бросало нехороший отсвет на семью – я не хотел назад домой. Я был настолько поражен чистотой, вниманием и нахождением в центре событий, что это выразилось вот таким образом. Естественно, меня все же забрали домой.

Корнелиус был первым ребенком, старше меня на 2 года, и главенствовал. Для него был, видимо, шок – быть внезапно вытесненным из центра интересов. Близнецы – это всегда особое событие, и он оказался в стороне. В противоположность своему в первое время болезненному брату он обладал сильным интеллектом и располагал с самого начала мощными аналитическими способностями, был во всех решениях гораздо яснее и целеустремленнее, чем я, и неудивительно, что вплоть до взрослого возраста всегда говорили: «А, это ты, Клеменс!» Но я восхищаюсь им и сегодня.

Беттина, любимая сестренка-близняшка, до сегодняшнего дня по кличке «засраночка», была явно жизнеспособным ребенком, с таким же интеллектом и аналитическими способностями, как у Корнелиуса. Мы двое были неразлучны, не требуя от матери особого ухода. Мы были просто самодостаточны. Официальная попытка разделить нас из-за введения в школах раздельных девичьих и мальчиковых классов кончилась печально, так как я энергичным отказом и с неожиданным упрямством добился, чтобы меня определили в школе в девичий класс как единственного мальчика. На меня не подействовали даже злые издевательства школьных приятелей. Дразнилка «тили-тили тесто, жених и невеста» мы оба не принимали, и первые грубые атаки, в особенности от одной «грязной свиньи», как мы называли дурного школьного товарища, прошли как-то незаметно. Тем не менее в воспоминаниях у нас остался непонятный страх по пути из школы домой. Догадывались ли об этом родители, мы оба не знаем. Позже – в Роннебурге – я уже больше не настаивал на общих занятиях. По-настоящему наши дороги разошлись только после бракосочетания Беттины. Осталось только нежное обращение «засраночка».