Эльдар Рязанов - Грустное лицо комедии

Иван Александрович, сознавая, что начинающему постановщику трудно охватить весь объём работы, вмешался в комплектование съёмочной группы. Он хотел сплотить вокруг меня зрелых, знающих кинематографистов, которые окажут творческую помощь, подопрут меня своим опытом. В коллективе действительно собрались очень умелые люди. Все они являлись профессионалами высокого класса.

Возглавлять же этих талантливых людей пришлось мне — молодому, никому не ведомому, неоперившемуся режиссёру. Увидев, что постановщик — зелёный новичок, ничего ещё не смыслящий и ничего не создавший, некоторые из них сразу же принялись меня учить, как надо снимать музыкальную комедию.

Частенько точки зрения сотрудников не только отличались друг от друга, но, главное, абсолютно расходились с моим мнением. Я сообразил, что если буду спорить с каждым, то, во-первых, наживу в группе врагов, а мне с этими людьми надо тянуть в одной упряжке целый год. Во-вторых, я посчитал, что, если стану по каждому поводу убеждать и вводить всех в свою веру, у меня просто не хватит ни сил, ни времени на съёмку картины. И тогда я начал воспитывать в себе умение всех слушать, не возражать, даже согласно кивать головой, а делать по-своему.

Самым трудным был мой поединок с Пырьевым. Доверив мне картину в труднейшем жанре музыкальной комедии, Иван Александрович как бы поручился за меня перед кинокомитетом — ведь Пырьев управлял студией. Но в данном случае то, что он оставался режиссёром, очень мешало. Ему-то это наверняка не мешало, но мне пришлось нелегко. Первая схватка, если так можно назвать битву с явно превосходящими силами противника, разыгралась вокруг исполнителя роли Огурцова. На эту роль я пробовал многих и наконец остановился на кандидатуре прекрасного и многогранного артиста Петра Александровича Константинова. Проба получилась убедительной. Правда, Огурцов Константинова не столько смешил, сколько страшил. На экране действовал очень взаправдашний, натуральный, зловещий чиновник. Фигура, созданная Константиновым, вызывала бы у зрителя глубокие и далеко не весёлые воспоминания.

Но Пырьев, увидев пробу Константинова, забраковал её категорически:

— Роль Огурцова должен играть Игорь Ильинский!

Дело заключалось не в том, что Константинов не понравился директору студии или Пырьев больше любил Ильинского. Нет, проблема упиралась в трактовку сценария, в будущую интонацию фильма.

Я намеревался поставить реалистическую, не только смешную, но и ядовитую ленту, где социальные мотивы — разоблачение Огурцова — играли бы доминирующую роль. То есть я стремился снять в первую очередь сатирическую комедию, зло высмеивающую дураков-бюрократов, оказавшихся не на своём месте. «Будет замечательно, — думал я, — если картина станет вызывать не только смех, но и горечь».

Пырьев же направлял меня в сторону более условного кинозрелища, где красочность, музыкальность, «карнавальность» создавали бы жизнерадостное настроение, а Огурцов был бы лишь нелеп, смешон и никого не пугал. Сочная, комическая манера Ильинского, с точки зрения Пырьева, идеально подходила к такому толкованию.

При этом Иван Александрович не отрицал сатирической направленности картины, он считал, что при гротесковом, «буффонном» решении сила сатиры увеличивается. Я же был уверен и тогда и сейчас, что так называемая реалистическая сатира бьёт более точно, более хлёстко, более полновесно.

И в этом сражении опять победил Пырьев. Я не смог настоять на своей кандидатуре исполнителя роли Огурцова и уступил в очередной раз. И рад, что уступил! Ильинский создал замечательный образ туполобого чиновника.

Что же касается интерпретации фильма, я не берусь судить, кто из нас был тогда прав — Пырьев или я. Ведь существует только один вариант «Карнавальной ночи». А сравнивать осуществлённую комедию с неосуществлённым замыслом невозможно.

Когда начались съёмки, Пырьев еженедельно смотрел отснятый материал и тут же вызывал меня для очередной нахлобучки или разноса. Если же эпизод ему нравился, он не боялся похвалить и не считал это непедагогичным. Постепенно я стал применять и к Пырьеву свою излюбленную тактику. Когда он директивно советовал то, что мне приходилось не по нутру, я делал вид, что соглашаюсь. Возражать не решался — страшно было. Потом уходил в павильон или монтажную и делал по-своему. Но Иван Александрович был не из тех, кого можно обвести вокруг пальца. Он вскоре раскусил мои манёвры и, обзывая меня «тихим упрямцем», продолжал упорствовать и добивался своего. Во время постановки «Карнавальной ночи» если кто и проявлял режиссёрский характер, то директор студии, а отнюдь не режиссёр-постановщик.

Съёмки шли невероятно тяжело. Надо было заставить всех слушаться себя. А ведь меня окружали люди именитые, многие — старше и опытнее. Вспоминаю такой случай. В павильоне оператор ставил свет, а я репетировал с артистами очередную сцену. Наконец всё готово — можно снимать. И тут неожиданно меня вызвали к директору студии. Срочно. Это означало, что Пырьев только что ознакомился со свежей партией снятого материала и намерен высказать своё мнение. Я оставил съёмку и помчался. На этот раз Иван Александрович одобрил мою работу, и, окрылённый, я возвращался в павильон. Я шёл за декорацией, меня никто не видел. И вдруг я остановился как вкопанный. Я услышал команду оператора: «Внимание! Мотор! Начали!» Помощник режиссёра крикнул: «205-й кадр, дубль первый!» — и щёлкнул хлопушкой. Актёры послушно сыграли сцену, которую я отрепетировал перед уходом. Оператор скомандовал: «Стоп!» Съёмка проходила без меня! Это была неслыханная бестактность. Оператор не имел никакого права снимать в моё отсутствие. Лишь если бы я сам попросил его об этом. Что мне было делать? На размышление оставалась какая-то доля секунды. Не драться же! Это говорило бы исключительно о моей слабости. Решение пришло мгновенно. Я вышел из-за декорации и спокойно, но громко сказал помощнику режиссёра:

— Этот дубль не печатать!

Это значило, что никто не увидит кадра № 205, дубль первый. В лаборатории его вырежут из негатива и не напечатают позитив. Я не стал выяснять отношений с оператором, я только приказал своему помощнику:

— На хлопушке снова поставьте первый дубль.

Таким образом я демонстративно перечеркнул операторскую самодеятельность, показав, что съёмка начнётся лишь сейчас, когда пришёл постановщик. Одновременно я преподал урок и артистам: не слушаться никого, кроме меня! Я поступил так не из амбиции, просто вёл борьбу за правильное, нормальное положение режиссёра в съёмочной группе…

Образовались сложности и другого рода. Молодому человеку труднее всего бывает получить именно первую постановку. Ведь огромные средства, отпущенные на фильм, доверяются неизвестному субъекту. А если картина выйдет плохой, деньги будут выброшены зря и государство потерпит моральный и материальный убыток? Поэтому, когда работает дебютант, за его материалом идёт усиленный контроль, и это разумно. Естественно, что и за мной следили со всех сторон настороженные глаза. А ситуация с картиной сложилась тревожная. Много сцен приходилось переснимать, ведь постановка была для меня одновременно и школой. Возник перерасход сметы и отставание от сроков. Моё положение покачнулось. Это сразу же почуяли некоторые мои «друзья» и понеслись жаловаться. А рассказать им было что. По неопытности и неумению я наделал немало ошибок. Тучи над моей головой темнели и спускались всё ниже и ниже. Беспокойные слухи побудили художественный совет студии собраться для определения дальнейшей судьбы нашего фильма.