Эльдар Рязанов - Грустное лицо комедии

Я показал маститым мастерам отрывки из «Карнавальной ночи», составляющие примерно половину картины. Среди членов художественного совета, к сожалению, не обнаружилось никого, кто в своей жизни поставил хотя бы одну комедию. Надо отдать должное уважаемым режиссёрам — они были единодушны в оценке: снятый и подремонтированный материал сочли серым, скучным и бездарным. Признали, что положение с фильмом безнадёжное: ведь половина уже отснята, а оставшиеся деньги на исходе. Было ясно, что актёров менять поздно, а выгонять режиссёра бессмысленно. Никто из уважающих себя художников не возьмётся за доработку. Вывод художественного совета оказался таков: единственное, что остаётся, — за кончить скорей съёмки и забыть об этом «кино» как о кошмарном сне.

«Благословив» меня таким образом, члены художественного совета разошлись с чувством исполненного долга. А я, убеждённый высокими авторитетами в собственном ничтожестве, вернулся в павильон, чтобы продолжать съёмки весёлой картины. В этот момент я, пожалуй, впервые проявил подлинные черты режиссёрского характера. Я не раскис, не сник, меня охватили злость, азарт, и я решил, что докажу этим…

Надо, конечно, честно признать, что если бы не поддержка Пырьева, то меня убрали бы с постановки. Иван Александрович по-прежнему верил в меня, и лишь благодаря его защите я смог доковылять до конца. Пырьев ни разу не усомнился в том, что я выиграю битву. Кроме того, он сам ставил комедии и на собственной шкуре испытал, как это трудно, как редко приходит удача, как хрупок и беззащитен комедийный жанр, как надо бережно к нему относиться.

По сути дела, Пырьев стал моим третьим учителем после Козинцева и Эйзенштейна. Несмотря на множество конфликтов, неизбежных между двумя упрямцами, я понимал, что Иван Александрович желает мне добра. И не только желает, но и делает его. И я платил ему самой искренней симпатией и нежностью, что не мешало нашим препирательствам. Кстати, весь материал, который я показывал художественному совету, целиком вошёл в окончательный монтаж «Карнавальной ночи» и, как потом оказалось, не был таким уж чудовищным.

Вскоре после заседания художественного совета в газете «Советская культура» появилась заметка одного из редакторов кинокомитета. В частности, в статье сообщалось, что на «Мосфильме» по отвратительному сценарию молодой режиссёр снимает очередную пошлую комедию. А ведь я в это время прилагал неимоверные усилия, чтобы создать лёгкую, весёлую, жизнерадостную картину. Казалось, всем должно было быть ясно, что и в самом режиссёре надо поддерживать радостное, приподнятое настроение, а не всаживать ему нож в спину. Но чем больше я встречал недоброжелательства, тем упорнее становился. Все эти неприятности, жалобы, статьи, выступления и сплетни послужили для меня как бы испытанием на прочность. Меня клеймили, а я понимал, что надо проявить твёрдость и не поддаться. На меня жаловались, а я стискивал зубы и продолжал работу, не тратя сил и энергии на жалобщиков. Картину заранее обрекали на неудачу, а я надувался, как бычок, и бормотал про себя: «Увидим!»

В данном случае ослиная настырность, которая обуяла меня, оказалась полезной. Но так бывает далеко не всегда.

Для режиссёра вообще очень важно найти баланс между собственными убеждениями и так называемым мнением со стороны. Говорят, со стороны виднее. Это и верно и неверно. Иногда посторонний взгляд бывает поверхностным и даже ошибочным. Но порой он подмечает очевидные недочёты, мимо которых ты, находясь внутри картины, проходишь. Режиссёры — люди, и им тоже свойственно ошибаться.

Снимая «Карнавальную ночь», я не думал об успехе, о фестивалях и рецензиях, я мечтал лишь о том, чтобы меня не погнали с работы и дали когда-нибудь поставить ещё одну картину. Мне было не до честолюбия.

Препятствия, которые я преодолевал, ставя первую свою комедию, конечно, повлияли на перековку моего характера. После этого фильма я ещё не превратился в волка, но овечкой быть уже перестал. Профессия, где всё время приходится брать ответственность на себя, где невозможно уклониться от решения той или иной проблемы, где надо уметь заставить людей выполнять то, что тебе нужно, не может не оставить следа. Но иногда встречаются ситуации, когда человеческое и профессиональное приходят между собою в конфликт…

После следующей моей постановки — «Девушки без адреса» — Борис Ласкин и Владимир Поляков сочинили сюжет новой комедии и предложили его мне. Сюжет показался недурным. И вот Ласкин, Поляков и я снова отправились в Болшевский Дом творчества. Я не являлся соавтором, но по мере сил старался помочь сценаристам режиссёрским советом. Кое-что из моих предложений они принимали. Работа шла ходко. У нас сложились замечательные отношения. Помимо личных симпатий, нас объединял успех, связанный с «Карнавальной ночью». Ласкин и Поляков после окончания этого фильма явно уверовали в меня.

И вот сценарий «Не имей сто рублей!» закончен и отпечатан на машинке. Мне и до этого были известны все его сюжетные перипетии, сцены, персонажи. Но наконец я смог прочитать сценарий от начала до конца своими глазами. После чтения в моей душе осталось какое-то лёгкое беспокойство, но я быстро отогнал его. Авторы сдали своё сочинение на студию, и через две недели на художественном совете должна была решаться его участь. Надо сказать, что сценарий, заинтересовавший конкретного режиссёра, считается производственно-перспективным, то есть реальным делом. Сценарий же без режиссёра иногда принимается со скрипом. Может оказаться, что охотника на него так и не найдётся и рукопись останется прозябать в так называемом «сценарном портфеле» студии. А это нерентабельно и не устраивает ни авторов, ни сценарный отдел.

Сценарий «Не имей сто рублей!» режиссёра имел! Проходили дни, оставшиеся до худсовета. Редакторы и режиссёры читали сценарий, готовили свои выступления, и вроде бы всё складывалось благополучно. Никто не намеревался его гробить! Но тут началось некое странное брожение в ещё неведомых самому мне глубинах моей души. То лёгкое беспокойство, которое возникло при первом прочтении, не утихало, а, наоборот, разрасталось. Я перечитывал страницы, и неудовлетворённость произведением моих друзей увеличивалась. Но я боролся с этим чувством. Я говорил себе, что дотяну, дожму, доделаю.

Однако тревога росла, и я вдруг понял, что не хочу ставить сценарий, что он мне не нравится, что я не смогу осуществить по нему хорошую картину. «Но отступать поздно, — твердил я себе. — Как я буду выглядеть перед Ласкиным и Поляковым? И потом, я же находился рядом с ними, когда писался сценарий. Если мне что-то не нравилось, надо было сказать об этом раньше. Ничего не поделаешь, картину придётся снимать». Но внутренний червяк сомнения постепенно превращался в огромного змея. Начались бессонные ночи, метания, терзания. Я не знал, как поступить. Отказаться от постановки — значило разрушить отношения с двумя талантливыми комедийными писателями, подвести студию. Ведь запуск нашего фильма уже включён в план (студия имеет план не только по выпуску фильмов, но и по запуску в производство), и, следовательно, коллектив «Мосфильма» может оказаться без премии. И наконец, у меня не существовало резервного варианта — ни малейшего намёка на какой-либо иной сценарий. Я останусь в «простое» и не буду получать никакой зарплаты. Мой «простой» может продлиться неизвестно сколько, может быть, целый год. (Так оно, кстати, и получилось!) «Но если я примусь за постановку, — внутренний голос не оставлял меня в покое, — я сделаю слабую, посредственную комедию. А ведь это не нужно никому — ни авторам, ни студии, ни мне».