Роберт Колдер - Уилли [Сомерсет Моэм: Жизнь и творчество]

Моэм проявил особую заботу к молодым и неустроенным. Характерным в этом отношении является щедрость, проявленная им к английскому писателю Джорджу Буллоку. Хотя Моэма возмущал пацифизм Буллока и его друга Раймонда Марриота в начале второй мировой войны, он продолжал встречаться с ним и отправлял тому посылки и подарки из Америки. Когда во время войны состояние страдавшего от туберкулеза Буллока ухудшилось и ни он, ни его родители из простых рабочих не могли оплатить его лечение, Моэм предоставил ему средства, чтобы тот мог отправиться в Швейцарию и лечиться там в течение нескольких месяцев.

За десять лет Моэм передал Буллоку 2500 фунтов. По словам Марриота, в какой-то момент Моэм решил, что он сделал много для Буллока и прекратил помощь. Это решение перестать помогать коллеге по перу, безусловно, явилось следствием охватившего писателя в последние десять лет жизни страха лишиться средств. Конечно, Марриот прав, утверждая, что резкое прекращение помощи как раз в тот момент, когда Буллок умирал, свидетельствовало о жестокосердии писателя. Однако этот шаг следует рассматривать в свете помощи, оказываемой в течение двадцати лет молодому человеку, которому Моэм не был ничем обязан и отношения с которым были с его стороны совершенно бескорыстными.

В 1960 году Дерек Пэтмор писал: «Всякий раз, когда я встречался с ним [Моэмом] в последние годы, меня поражало проявление им доброго участия, — хотя и несколько отрешенного, — в судьбе окружающих его людей». Этель Барримор в своей автобиографии отмечала, что «он [Моэм] стал более добрым человеком, чем в те годы, когда я познакомилась с ним».

Очевидно, спокойствие в душе писателя в тот период объяснялось хорошим состоянием его здоровья и обретением им житейской мудрости. Душевному покою писателя в этот период способствовало пребывание рядом любимого спутника. «В течение тридцати лет, — признавался Моэм в 1962 году, — рядом со мной находился человек, дружбы с которым я не заслужил и который принес в жертву свою жизнь, чтобы скрасить мое одиночество, лечить мои недуги, защищать меня от посягательств на мое одиночество, которое моя слава — или, если хотите, моя дурная слава — принесла мне, отвечать на приходившие ко мне бесчисленные письма и помогать мне провести оставшиеся годы жизни в обстановке человеческой теплоты и заботы». Эти добрые слова, сказанные человеком, которого отличала сдержанность в выражении своих чувств на людях, лишь частично отражают роль, которую Алан Серл играл в жизни Моэма в последние двадцать лет его жизни.

С момента, когда в 1945 году Серл переступил порог дома Моэма, он якобы выполнял обязанности секретаря. Он прекрасно делал это, даже гораздо лучше, чем в свое время Хэкстон. Он перечитывал рукописи писателя и вел всю его корреспонденцию, которая по мере роста славы писателя возросла безмерно. В его функции входила также организация поездок Моэма, который почти половину года проводил в путешествиях. Со временем Серл стал все больше заниматься делами, связанными с жизнью виллы «Мореск»: управлять нанятым персоналом, следить за работой кухни, вести счета и в целом эффективно заниматься хозяйственными вопросами.

По мере того, как в послевоенные годы Моэм становится все более известной фигурой, Серл в какой-то степени начинает выполнять роль посредника между писателем и многочисленными лицами, которые стремились всеми способами проникнуть во внутренний мир художника. Спокойный и непритязательный по натуре, Серл прибегал к различного рода уловкам, чтобы защитить своего пожилого патрона от тех, кто проявлял чрезмерную назойливость и стремился извлечь выгоду из знакомства с писателем. «Я был бы не против купаться в отраженных лучах славы, — как-то заметил он. — Но, Боже мой! Служить объектом едких насмешек!..». Даже среди друзей писателя опека Серлом своего покровителя вызывала иногда недовольство. Во время приезда гостей он ни на шаг не отходил от Моэма. Всякий раз, когда писатель начинал заикаться и не мог четко выразить свою мысль, Серл подсказывал ему нужное слово. Как-то подобная помощь вызвала раздражение у жены Черчилля: когда Серл в очередной раз вставил слово, которое давалось писателю с трудом, жена премьера резко оборвала его: «Я разговариваю не с вами, а с мистером Моэмом!».

Начало интимных отношений между Моэмом и Серлом относится к концу 20-х годов. Как и в других случаях, их длительная связь в течение тридцати семи лет претерпела изменения. В предвоенные годы физическое влечение писателя уступило место более глубоким и более прочным дружеским чувствам. В последние двадцать лет жизни эти отношения стали теснее, чем отношения между отцом и сыном. В 1941 году Серлу было сорок лет, Моэму — семьдесят один год. И хотя Серл утверждал, что его спутник был активным партнером вплоть до последних лет жизни, вероятнее всего физические отношения отошли на второй план. Серл иногда позволял себе короткие увлечения с другими партнерами, чаще всего с матросами, находившимися в увольнении на берегу в Ницце. Моэм терпимо относился к этому, зная, что эти связи не ставят под угрозу их отношения.

К концу жизни Серл говорил о чудесных тридцати семи годах, проведенных с Моэмом, к которому он испытывал не только глубокую любовь, но и беспредельное восхищение как к писателю. Моэм взял на себя заботу о нем, не только предоставив ему убежище, которое он мог обеспечить благодаря своему богатству, но и покровительство, особенно в первые годы их знакомства. Писатель был богат, пользовался положением в обществе и в силу этого обладал достаточным влиянием. Серл чувствовал себя защищенным в мирке, который писателю удалось создать своим упорным трудом. По иронии или по логике судьбы со временем они поменяются ролями: теперь уже Серл будет выступать в роли покровителя остро реагирующего и легко ранимого писателя.

Жизнь Серла, как бы она ни казалась привлекательной, она имела и темные стороны. Еще до того, как Моэм стал старчески немощен, он бывал порой невыносим, и Серлу приходилось первому испытывать на себе его гнев и вспышки ревности. Моэма, например, вывело из себя сделанное Бернардом Беренсоном в его автобиографии утверждение о том, что Серл разбирается в искусстве глубже, чем сам писатель. Моэм запретил Серлу читать книгу, а Беренсону переступать порог его дома. Моэм никогда не прощал ни тем, кто отзывался плохо о его молодом друге, ни тем, кто его хвалил. К этому следует добавить находившие иногда на писателя приступы гнева, во время которых, как он сам однажды признался, он был готов убить кого-нибудь. Но какими бы резкими ни бывали такие вспышки, они продолжались недолго и сменялись неизбежным раскаянием. Георгий Розанов стал однажды свидетелем сцены, во время которой Моэм обрушился с резкими словами на пристыженного и потупившего взор Серла, который, не выдержав обиды, убежал в сад. Через несколько минут успокоившийся Моэм послал слугу и Розанова за Серлом. Когда тот весь в слезах вернулся и сел на край софы, Моэм, «сохраняя чувство достоинства и проявляя необыкновенный такт,… запинаясь произнес слова извинения и примирения».