Аркадий Коровин - Салют на Неве

— Но вы же устали, Иван Иванович. Вам нужно отдохнуть. Если хотите, мы попросим сходить туда кого-нибудь из свободных врачей…

Иван Иванович прекратил выжимание кителя и остановил на Павловой помутневший, неподвижный, непонимающий взгляд.

— Я не понимаю вас, товарищ старший лейтенант медицинской службы. Вы, кажется, начинаете надо мною смеяться. Вы забываете, вероятно, что это мой больной! Я и только я за него отвечаю! При чем здесь другие врачи? При чем здесь, наконец, вы, уважаемая сестра?

Он топнул ногой и, хлюпнув мокрым ботинком, сделал угрожающий шаг в сторону Павловой. Она улыбнулась своей доброй, хорошей улыбкой и не спеша вышла из вестибюля.

Перед вечером, когда небо поголубело и на дворе высохли лужи, Пестиков, цепляясь фуражкой за разросшиеся кусты сирени, направился в терапевтический корпус.

— Котельников не ушел еще? — спросил он у дежурной сестры. — Мне нужно сказать ему несколько слов. Он здесь?

Девушка утвердительно кивнула головой.

— Пройдите, он в своем кабинете.

Котельников сидел за столом, на котором были разбросаны электрические провода, часовые механизмы и всевозможные металлические детали. Он любил технику и старался приспосабливать ее к медицине.

— Вы извините меня, Константин Иванович, — сконфуженно проговорил Пестиков, остановившись в дверях. — Як вам по одному неотложному делу.

Котельников стряхнул пепел с дымящейся папиросы, поднял очки и медленно обернулся.

— Я очень рад, дорогой друг, вашему приходу. Садитесь, пожалуйста. Не обращайте внимания на этот беспорядок. Я решил посвятить сегодняшний вечер фантастике. Мне давно уже хотелось устроить прибор, автоматически регистрирующий кровяное давление. И кое-что мне удалось… Мы сейчас испробуем его в действии. Если вы не очень спешите, прилягте, пожалуйста, на кушетку и положите руку на стул. Не курите. Постарайтесь дышать нормально.

В лучезарных глазах Котельникова светилось вдохновение изобретателя.

Пестиков разделся до пояса и покорно лег на жесткий больничный топчан. Испытание продолжалось около двух часов. Оба доктора с неослабевавшим вниманием следили за показаниями прибора. Временами между ними разгорались ожесточенные споры. Иван Иванович то и дело вскакивал со своего топчана и заставлял ложиться Котельникова. Котельников не выдерживал длительного лежания, вставал и с силой укладывал Пестикова. Не обошлось, конечно, без мимолетных, легко забываемых ссор. Когда основные вопросы, несмотря на некоторые весьма несущественные разногласия, были «утрясены», Котельников с видом победителя выключил аппарат и вопросительно посмотрел на Пестикова.

— Ну, как? Теперь уверовали во всю эту музыку? Впрочем, вы, вероятно, пришли ко мне по какому-нибудь делу?

— Да, по очень важному делу, — сказал Пестиков, натягивая голубую рубашку. — Я очень хотел бы, чтобы вы взглянули на одного старика. Он живет у меня на участке… на Гороховой… по соседству с госпиталем… Видный такой старик… Душа большого завода… Тоже изобретатель… как вы… У него что-то неладное с сердцем. Я не могу разобраться во всех этих ваших терапевтических шумах. Пойдете?

— Конечно, пойду, если вы считаете это необходимым, — ответил Котельников.

Вскоре оба доктора, обмахиваясь пышными ветками сирени, вышли со двора госпиталя. Не обмахиваться тогда, действительно, было нельзя. Комары мучили население госпиталя на протяжении всего лета. Еще в 1941 году курсанты Академии вырыли на госпитальном дворе так называемые «щели». Они представляли из себя неглубокие ямы, прикрытые хворостом и землей и предназначенные для «индивидуального» укрытия во время бомбежек. Однако никто в них не укрывался. Однажды, правда, подвыпивший курсант, заблудившись на затемненном дворе, провалился в одну из этих щелей и мирно продремал в ней до рассвета. О существовании ям все скоро забыли. Лишь одни комары, воспользовавшись стоячей водой, накопившейся в них в течение первой военной весны, нашли здесь себе укрытие.

Сон превратился в изнурительную борьбу с назойливыми насекомыми. Дежурные сестры целые ночи напролет обмахивали слабых раненых. Металлический гуд комаров приводил в бешенство самых уравновешенных представителей медицины. Они закрывали наглухо окна, мазали волосы какими-то отвратительными растворами, герметически закупоривались под простынями. Изобретательный Орлов, живший в просторном кубрике холостяков, соорудил себе высокий марлевый полог. Лежа под ним, он был похож на сказочную принцессу, спящую волшебным сном в прозрачном фантастическом саркофаге. Но и он, как потом оказалось, не спал. Никакие ухищрения не помогали. По утрам невыспавшиеся обитатели госпиталя поднимались с искусанными, хмурыми лицами.

Когда Пестиков и Котельников скрылись за воротами госпиталя, ко мне подошел капитан Шинелин, начальник АХО. Он был радостно возбужден, и голос его, против обыкновения, звучал мягко, даже приветливо.

— Завтра в 16 часов в клубе назначено общее собрание, — сказал он, пожимая мне руку. — Командование будет вручать медали «За оборону Ленинграда». Явитесь к этому времени со всем вашим личным составом.

Все давно уже ждали этого дня и этой драгоценной медали. Мое отделение в полном составе явилось в клуб намного раньше назначенного срока. Уборщицы в синих халатах еще меланхолически подметали полы. Несколько всклокоченных воробьев, залетевших со двора, равнодушно покачивались на люстре.

Я не без волнения принял из рук начальника госпиталя золотистую медаль со светлозеленой ленточкой, напоминавшей первые весенние листья. Я подумал: «Это символ весны, которая вот-вот снова полыхнет счастьем над нашей чудесной страной».

Когда я прикалывал медаль к тужурке, в первом ряду кто-то сдержанно всхлипнул. Я оглянулся. Это был Котельников. Он торопливо и застенчиво вынимал из кармана платок, У многих других, сидевших в зале, тоже предательски поблескивали ресницы. Все понимали, что ленинградцы не одиноки в своей борьбе, что за ними с пристальным, напряженным вниманием следит необъятная родина, следят миллионы близких, родных советских людей. Все чувствовали, что на них смотрит из Москвы человек, воплотивший в себе волю этих миллионов.

После военных к столу президиума стали подходить вольнонаемные. Каминская, получив медаль и продолжая держать ее в протянутой, будто окаменевшей руке, остановилась у края эстрады. Она высоко подняла седую, чуть дрожащую голову и некоторое время молча, будто невидящим взглядом, смотрела в глубину зала. В тишине было ясно слышно ее учащенное дыхание. Она сделала шаг к деревянной лесенке и произнесла с проникновенной, совершенно особенной теплотой: