Аркадий Коровин - Салют на Неве

— Я не могу выразить словами того счастья и той гордости, которыми полно сейчас мое сердце. Я обещаю, друзья мои, с нынешнего знаменательного дня работать больше и лучше.

— Куда уж больше-то! — сказал улыбаясь Гриша Шевченко и первый, по-мальчишески громко, захлопал в ладоши.

Каминская старалась держаться как можно уверенней и прямее. Она с трудом добрела до своего места.

Этот знойный июльский день никогда не изгладится из нашей памяти. Медаль со строгими лицами защитников Ленинграда, со шпилем Адмиралтейства и с простою, такой понятной, такой волнующей надписью «За нашу Советскую родину», навсегда останется для нас, участников обороны, священной реликвией. В ней, в этой медали, доблесть и выдержка ленинградцев. В ней любовь родины, вдохновлявшей их на борьбу.

Вскоре знакомая зеленая ленточка замелькала на проспектах и улицах Ленинграда.

В конце июля, когда стояли бесконечно длинные и невыносимо знойные дни, в клубе нашего госпиталя открылось общефлотское совещание офицеров медицинской службы. Было многолюдно и душно. Приехали даже кронштадтцы, обычно тяжелые на подъем и редко бывавшие в Ленинграде. Перед открытием собрания, когда, обдумывая предстоящий доклад, я медленно прогуливался по коридору, кто-то с разбегу обхватил меня сзади и крепко прижал к себе. Чья-то шершавая, как наждачная бумага, щека больно оцарапала мне шею.

— Наконец-то! Наконец-то мы с тобой повстречались! — раздался возле самого моего уха грудной, очень знакомый, с украинским выговором голос.

Я сразу узнал своего ханковского друга Столбового. Петр Тарасович, похудевший, поседевший, ставший как будто пониже ростом, но, как прежде, жизнерадостный и веселый, стоял позади меня. В его черных глазах уже не было того озорного огонька, который светился в них раньше.

— Здравствуй, дорогой друг! — прокричал он, снова обнимая меня и упираясь шершавым подбородком мне в щеку. — Ну, рассказывай, как живешь, как идет служба. Вид у тебя довольно приличный. Скажи, пожалуйста, где Белоголовов, Николаев, Будневич? Я не видел их почти два года. Не стряслось ли с ними какой беды? Где Александра Гавриловна, Маруся Калинина? Все ли живы они, наши боевые друзья?

— В последнем вопросе послышалось столько неподдельной тревоги, что я тотчас же успокоительно закивал головой и даже указал пальцем на места в зале, где сидели Белоголовов и Шура. Я сказал, что и отсутствующие товарищи тоже живы и невредимы. Столбовой успокоился. Он тотчас забросал меня вопросами о местопребывании и жизни наших общих друзей, бывших защитников полуострова Ханко.

— Ты знаешь, после ханковского перехода я так и ошвартовался в Кронштадте. Привык, понимаешь, к этой «колыбели русского флота» — и никуда меня больше не тянет. Кругом все такие хорошие, чудесные люди. С ними так легко дышится! Между прочим, понемногу занимаюсь научной работой. Вот сегодня услышишь мой доклад о новом способе консервирования крови. Все говорят, что работенка заслуживает некоторого внимания. Не знаю, как было бы у вас в Ленинграде, а нашим кронштадтцам моя кровь помогает: матросы хорошо выходят из шока и поправляются. Хирурги, по крайней мере, довольны.

Глядя на часы, я наспех рассказал Столбовому о судьбе ханковцев, с которыми мы вместе, плечом к плечу, провели первые полгода войны. Он жадно вслушивался в каждое мое слово и много раз переспрашивал о мелочах, казалось, не стоивших никакого внимания.

— Так, Клавдия, говоришь, вышла замуж? Занятно! Муж-то, по крайней мере, порядочный человек? Москалюк сбрил бороду? Парадокс! Не представляю себе Саши без бороды. Это уже не тот Саша, не тот стиль. Жалко, очень жалко! А Максимова в прошлом году перевели на Северный флот? Обидно за старика, ведь это же прирожденный балтиец! Я как раз собирался повидать его в Ленинграде. У меня до сих пор в кармане хранится его костяной мундштук.

Столбовой сокрушенно повертел в руках пожелтевший маленький мундштучок и тщательно продул его, желая показать, что вещь цела и сохранилась в полном порядке. Когда он услышал, что Маша Вербова, наша ханковская хирургическая сестра, полтора года назад умерла от осколочного ранения, по лицу его пробежала мрачная тень.

— Что же ты не сказал мне об этом сначала? Значит, погибла наша славная Машенька!.. У нее был особенный стиль работы: порыв, быстрота, неутомимость. Мы, хирурги, не успевали за этой девушкой, она все время опережала наши мысли и наши желания… Скажи, ты не знаешь, где ее похоронили?

— Ведь это было весной 1942 года, — смущенно пробормотал я, не выдерживая настороженного взгляда Столбового. — Тогда в Ленинграде не запоминали могил…

— Понимаю. Прости меня за наивный вопрос.

До начала конференции оставались минуты. Вот-вот должен был войти начальник медицинской службы Балтийского флота. Опоздать было нельзя. Столбовой тряхнул меня за плечо, сверкнул на короткий миг в солнечном блике своей огромной, но какой-то ладной и даже приятной лысиной и засеменил между рядами стульев к тому месту, где сидели Белоголовов и Шура.

Мой доклад на повестке дня стоял первым. Он назывался «О хирургической работе ленинградских военно-морских госпиталей за два года Отечественной войны». На подготовку к нему у меня ушло больше двух месяцев. Поднявшись на скрипучую, затоптанную множеством ног и такую неказистую вблизи кафедру, я почувствовал сердцебиение и одышку. На меня внимательно смотрели две, а может быть, три сотни серьезных, почти немигающих глаз. Я то и дело громко глотал теплую, мутноватую воду, стоявшую передо мной в стандартном госпитальном графине. Мне начинало казаться, что доклад мой получился неудачным и бледным. После каждого глотка воды я делал длинные паузы. Однако меня спасли цифры. Они были настолько хороши и настолько красочно рисовали работу ленинградских военно-морских хирургов, что аудитория приняла мой доклад с теплым и радостным чувством. Я понял это по той внимательной тишине, которая стояла в зале. Мне стало легче: ведь я выступал от имени балтийских врачей, сумевших вернуть флоту много раненых моряков. Когда доклад был окончен и я не совсем складно свертывал в трубочку листы своей рукописи, мое внимание привлек Ястребов, стоявший в дверях клуба и делавший мне однообразные, сдержанно зовущие знаки. Я бросил прощальный взгляд на председателя, спрыгнул с эстрады и подошел к Петруше.

— Что случилось?

— Скорее, товарищ начальник! Бочаров истекает кровью. У него угрожающее состояние.

Было бы бессмысленно расспрашивать Ястребова о подробностях кровотечения. Заочные суждения о болезнях бывают часто ошибочными. Бледное лицо юноши красноречивее всяких слов говорило о том, что произошло что-то необычайное.