Аркадий Коровин - Салют на Неве

Я встал, смочил водой ушибленный лоб и сразу вспомнил: Шура сегодня дежурит по госпиталю, она раньше обыкновенного ушла из дому.

Голова немного кружилась, ритмично стучало в висках, как-то легко и часто, словно чужое, билось сердце. Кругом гремела несмолкающая канонада.

Держась за перила, я спустился в отделение. В вестибюле меня едва не сбили с ног две дружинницы, вносившие со двора раненого. Он громко стонал и старался получше укутаться в покрывавший его бушлат. С носилок падали, хлипко разбиваясь о каменный пол, крупные, почти черные капли крови.

— Пропал я, товарищ доктор! — проговорил вдруг раненый, вцепившись бледными, липкими от крови пальцами в мою руку. — Лучше бы погибнуть в бою, чем так…

Я наклонился к носилкам и узнал главстаршину Байковa. Это был крепкий светловолосый парень, которого любили все служащие. Он нес обязанности старшего по проходной будке. Ни одна живая душа ни ночью, ни днем не могла проникнуть на территорию госпиталя без его ведома и разрешения.

— В проходной его сейчас ранило, товарищ доктор, — сказала дружинница, часто дыша и с трудом протискивая носилки в узкую, полураскрытую, крепко пружинящую дверь. — Дежурный он был… Проверял пропуска… Снаряд разорвался на самой панели… как раз возле забора… Осколок пробил будку и, должно быть, сильно повредил ногу Павлуше. Крови-то на полу сколько осталось! У Байкова была раздроблена голень. Ниже колена кровоточила глубокая рана, и безжизненная, посиневшая нога висела на тонком Лоскутке кожи. Ее пришлось немедленно ампутировать. Это было очень тяжело нам, хирургам, но это диктовалось необходимостью. Через час после операции в палату пришла жена раненого. Она просидела возле Байкова до ночи и, гладя его руку, беспрерывно рассказывала о том, как хорошо им будет в колхозе, куда они поедут после войны.

Лишь только Байкова сняли с операционного стола, раздался новый, на редкость оглушительный и близкий удар. Я сбросил халат, ополоснул руки и вышел в коридор. Татьяна не шелохнулась. Она продолжала стоять у самого окна и кропотливо перетирать только что вымытые инструменты.

— Чего она там стоит? — с беспокойством подумал я. — Эту работу можно было бы отложить и до вечера.

Возле кабинета, стуча костылем по половицам паркета, меня нагнал Лаврентий, который уже третий месяц находился в отделении и, кажется, был очень доволен лечением. Он только что прибежал со двора и видел все, что произошло в течение последних минут.

— В приемный покой угодило! — шопотом произнес он, вытирая рукавом взмокший лоб. — Воображаю, что там творится сейчас! Из дома во все стороны летят черные хлопья.

У меня дрогнуло сердце. Ведь там, в этом легком кирпичном здании, дежурило столько людей. Все они были свои, знакомые, близкие. На столе старшей сестры резко задребезжал телефонный звонок.

— Вас, товарищ начальник, — коротко доложила Тося Ракитина. — Срочно. Женский голос.

Звонила Шура.

— Приходи скорее ко мне… в приемный покой… С улицы только что доставили семнадцать человек. Помоги разобраться. Мне кажется, они все очень тяжелые. Приходи сейчас же, я беспокоюсь.

В другое время я сказал бы, чтобы всех раненых немедленно несли в хирургическое отделение. На месте мы лучше бы рассмотрели раны и точнее распределили бы очередность операций. Но в этот момент я понял, что мне нужно итти самому. Дело было не только в раненых. Напряженная обстановка поколебала даже невозмутимое спокойствие Шуры.

— Хорошо, сейчас приду, — ответил я, вешая трубку.

Выходить из корпуса было неприятно и страшно, как всегда в моменты обстрелов. После короткого взгляда, брошенного издалека на приемный покой, мне стало понятно, что там произошло что-то серьезное. Здание дымилось, над крышей плавно колыхалась черная шапка гари, в разбитой стене зияло запорошенное кирпичной пылью отверстие. Я быстро пробежал стометровое расстояние.

В приемном покое стоял едкий запах известковой пыли и горелого дерева. Через разрушенный потолок виднелся кусочек голубого чистого неба, подернутого пеленою дыма. Со двора отчетливо доносился шорох деревьев. Несколько пожелтевших листьев упали снаружи на пол. Шура, в халате и темносинем флотском берете, стояла в узком промежутке между рядами носилок, на которых лежали принесенные с улицы люди. Она была чрезвычайно бледна, но старалась держать себя внешне спокойно. Об этом можно было судить по тому, с какой подчеркнутой медлительностью и методичностью она отдавала распоряжения стоявшим перед нею сестрам и санитарам. Те слушали ее молча и сосредоточенно.

— Ах, ты уже пришел? — полувопросительно, немного суховато сказала Шура, заметив меня и нисколько не обрадовавшись моему появлению. — Помоги мне рассортировать раненых. Одной не справиться… Ты видишь, что у нас тут случилось. Еще неизвестно, что произошло там, в канцелярии.

Чуть дрожащей рукой она указала на соседние комнаты, через которые, по ее мнению, неминуемо должен был пролететь снаряд.

В это время раскрылась дверь, и в зал, пошатываясь, вошла Каминская, серая, закопченная, с совершенно растрепанными волосами, похожими на ватные клочья. Она мутно посмотрела на нас, на шеренги носилок, на пробоину в крыше. На ее скованном лице не шелохнулся ни один мускул. С полминуты она неподвижно простояла на месте. Потом неожиданно напрягла все свое слабое тело, сжала кулаки (я заметил, какого усилия ей стоило это) и с преувеличенной бодростью, силясь улыбнуться, произнесла:

— Не могу ли я быть чем-нибудь полезной, товарищи? Кажется, нас основательно сейчас потрепали…

Шура бережно усадила ее на диван, принесла воды.

— Ну, слава богу! Как это вы, Наталия Митрофановна, остались в живых! Ведь снаряд, по-моему, проскользнул над самою вашей головой. Вы, я прямо скажу, железная женщина. Выпейте воды, ложитесь и не двигайтесь с места. А что с Олей, ведь она была вместе с вами?

Каминская покачала головой и виновато развела руками.

— Простите, не помню… Все выпало из памяти. У меня сейчас какое-то странное, сумбурное состояние… Так бывало в далеком детстве, во сне…

Мы с волнением вошли в канцелярию. Там все еще клубилась кирпичная пыль. На полу валялись перевернутые столы и стулья, под ногами хрустели осколки стекла и куски кирпичей, повсюду тлели груды бумаг. В углу, отброшенная взрывной волной, с мертвенно оцепеневшим лицом, сидела на корточках сестра Оля. Ее далеко откинуло от стола, за которым она обыкновенно занималась своими статистическими вычислениями. Да и самого стола не было на месте, так же как и добротной бронзовой люстры, еще четверть часа назад торжественно висевшей на потолке… Заметив наше приближение, Оля зашевелилась, сбросила с себя слой покрывавшего ее мусора и поднялась на ноги. На ее щеке начал ритмично подергиваться упрямый мускул. Он то оттягивал вверх, то отпускал вниз нижнее веко глаза. Эта гримаса придавала красивому лицу девушки странное, уродливое выражение.