Аркадий Коровин - Салют на Неве

— Представьте, Шурочка, я все теперь вспомнила! Я переводила журнальную статью о травматическом шоке, а Оля что-то вычерчивала у себя за столом, — вдруг проговорила позади нас Каминская, нарушившая приказание Шуры и вслед за нами приковылявшая в канцелярию. — Посмотрите! — продолжала она, останавливаясь перед разбитой стеной. — Пробоина только на полметра выше стола. Значит, немецкая штучка почти проехалась по Олиной голове. Насколько мне известно из переводов, люди не выдерживают создающегося при этом атмосферного давления. Оно достигает невероятных цифр и становится несовместимым с жизнью.

— Не знаю, — огрызнулась Оля, внезапно обозлившись и короткими взмахами пальцев пригладив сбившуюся косынку. — Я прекрасно выдержала это давление. Мне лично наплевать на него. Я чувствую себя довольно прилично.

Она присела на опрокинутый стул. Я взял ее за руку — пульс был хороший, полный, ритмичный. Я заглянул ей в зрачки — в них по-прежнему светился яркий огонек жизни.

— Ну, кажется, пока все обошлось благополучно! — облегченно вздохнула Шура. — Пусть наши контуженные полежат немного, а мы должны итти к раненым. С ними предстоит много работы.

Навстречу нам шагали начальник госпиталя и Гриша Шевченко. Гриша на своем тяжелом протезе едва поспевал за длинным и сухопарым начальником. Лицо его побагровело от физического напряжения.

— Есть жертвы? — еще издали прокричал начальник госпиталя, всматриваясь в нас острым, выжидательным взглядом.

— Все наши живы, — ответила Шура. — С улицы доставили семнадцать человек. У Байкова оторвало ногу ниже колена…

— Знаю. Жалко Байкова! Мне доложили по телефону, что ему ампутировали ногу. Пойдем, Гриша, навестим старшину.

В этот день хирурги работали до поздней ночи.

Ожидание больших событий, волновавшее нас все лето, постепенно сменялось твердой уверенностью в неизбежности решающих и, должно быть, очень близких боев. Безлюдные проспекты и площади Ленинграда ничем не выдавали подготовки к новому и окончательному удару по врагу. Город Ленина, настороженный и тихий, гордо стоял над Невой, отражаясь в осенней ряби многочисленных, закованных в камень каналов.

Седьмого ноября в отделении, как всегда, был большой и торжественный вечер. Пришли шефы с заводов и фабрик. Было шумно и людно. У всех в глазах светилась великая радость. Одна работница, в кумачовом нарядном платке и новом крепдешиновом платье, спела под баян «Темную ночь». Мы впервые услышали тогда эту хорошую песню. Девушка, разгоряченная бурями аплодисментов, повторила ее несколько раз. Матросы сидели задумчивые, погруженные в мечты о родных, о друзьях, о подругах… Весь вечер после концерта они, перебивая друг друга, с волнением говорили о скором освобождении Ленинграда.

С каждым днем обстановка становилась все тяжелей и тревожней. Обстрелы города усиливались. Враг, в предчувствии гибели, неистовствовал. Но, несмотря на это, все ясно чувствовали, что ему приходит конец. Фашистские армии, еще находя в себе силы по временам останавливаться и огрызаться, на всех фронтах медленно отползали на запад. Шаг за шагом освобождалась родная земля.

За весь вечер никто ни словом не обмолвился о собственной жизни, о планах на будущее, о личном благополучии. Разговоры шли только о том, что война близится к концу, к нашей победе. У всех было легко на сердце.

Когда начался ужин, Лаврентий подкрутил вверх завитки своих черных усов и, оперевшись ладонями о стол, сделал знак, чтобы все замолчали.

— Товарищи раненые и товарищи медперсонал! — неторопливо, взвешивая каждое слово, проговорил он. — Я, матрос славного балтийского корабля, остался без ноги в результате подрыва на вражеской мине. Здесь меня вылечили. Я хочу принести вам, товарищи врачи, сестры и нянечки, великую краснофлотскую благодарность за дружбу, которой вы меня окружили, и уверить вас, что никогда в своей жизни я о вас не забуду.

Лаврентий лихо опрокинул стопку водки, положенную в этот день по приказу, крякнул, вытер усы и присел на свою табуретку.

День 7 ноября и речь товарища Сталина, которую мы прослушали накануне, еще более подняли наше настроение. Мы знали, что освобождение где-то совсем близко, что оно может притти в любой, самый обыкновенный, самый нежданный день.

В отделение меня вызывали каждую ночь. Не проходило ночи, чтобы не было срочной работы. После долгих раздумий я решил наконец перебраться в свой кабинет. Шура, слегка болевшая в эти дни, к моему удивлению быстро согласилась со мной. Мы захватили необходимые вещи и обосновались в тесной, узенькой комнате первого этажа — моем кабинете. На всякий случай, чтобы защитить себя от осколков, я выложил на подоконник почти весь запас книг. Мне казалось, что это крепкая и надежная защита. Однако артиллеристы из командирской палаты сразу разбили мои иллюзии. Капитан второго ранга Петровский, начальник БЧ-2 одного из балтийских линкоров, окинул прищуренным, насмешливым взглядом заваленное книгами окно.

— Для хорошего осколка это сущие пустяки, — сказал он смеясь. — Осколок снаряда, разрывающегося на близкой дистанции, режет толстые железные прутья, как бритва кусок сливочного масла. Ему ничего не стоит пробить всю эту вашу медицинскую мудрость. Ну, а вообще, конечно, с книгами как-то спокойней. Для маленького осколочка тысяча страниц, трактующих о язве желудка, является непреодолимым препятствием. В нашей палате не больше десятка книг, да и то легкой и малолистажной беллетристики. Однако мы спим довольно крепко. Я советую и вам не увлекаться этими ненужными баррикадами.

Незаметно подошел декабрь с бесконечно длинными ночами и короткими тусклыми днями. Падали мокрые хлопья снега, на улицах стояли незамерзающие глубокие лужи.

В один из хмурых, туманных дней группа балтийских хирургов уехала в Москву на всесоюзное флотское совещание. Наступила пора подытожить накопившийся опыт. Отъезд товарищей на Большую землю, где билось сердце народа, был для всех незабываемым праздником. Работники военно-морских госпиталей, и я в том числе, провожали друзей на Московском вокзале. Мы мечтательно смотрели на свежевыкрашенные, еще пахнущие невысохшей краской вагоны длинного поезда, стоявшие у перрона и спокойно поблескивавшие в закатных лучах холодного пунцового солнца.

«Счастливцы, — думал я о хирургах, дружной кучкой толпившихся у темных вагонных окон и окидывавших нас прощальными взглядами. — Счастливцы! — мысленно повторял я. — Они увидят Москву, они побывают на Красной площади, они — пусть коротко, пусть мимолетно — успеют взглянуть на улицы нашей столицы, на мавзолей, на Кремлевскую стену. За ней, за этой стеной, решается сейчас исход навязанной нам кровопролитной войны».