Аркадий Коровин - Салют на Неве

— По-моему, никаких объемов сейчас отмечать не нужно, — проговорил Котельников. — Все уже отмечено, и не стоит заниматься скучными разговорами. Иван Иванович давно знает, как мы его любим и как больно нам с ним расставаться.

Орлов бросил на Котельникова обиженный взгляд и замолчал.

— Давайте лучше выпьем по стаканчику горячего чаю, — гостеприимно, будто хозяйка дома, сказала Каминская. — Ведь мы провожаем нашего Ивана Ивановича. Дора давно стоит в дверях ординаторской и ждет сигнала начальника отделения.

Действительно, Дора стояла на пороге комнаты и, часто моргая, широко открытыми глазами смотрела на Пестикова. После слов Каминской она встрепенулась, всплеснула полными розовыми руками и с испуганным видом исчезла в глубине коридора. Через пять минут на нашем столе уже клубился пар из большого эмалированного чайника. Весело загремели чашки.

За чаем молодые врачи спели вполголоса «Прощай, любимый город». Хорошие слова и чудесная музыка этой песни тогда особенно волновали нас, ленинградцев. Мы с особенной остротой переживали каждое ее слово. Однако никто не подумал в эту минуту, что прощанье с любимым городом для одного из присутствующих было настоящим и горьким фактом. Пестиков сидел нахмурившись и низко опустив голову. Он действительно уходил из нашего города далеко и надолго. Дождавшись окончания песни, Иван Иванович обошел всех собравшихся в комнате. Он со всеми попрощался и поцеловался, всем горячо пожал руки. Потом подошел к двери, остановился и, не оборачиваясь, сказал:

— Не поминайте лихом, товарищи!

Выйдя из ординаторской, Пестиков стремительно направился в свою палату, плотно закрылся в ней и просидел среди раненых до начала зари. О чем там шел разговор, осталось нам неизвестным. Рано утром, только первые трамваи загремели на улице, он шагал уже по двору с перекинутым через плечо чемоданом. Кучка раненых в голубых халатах толпилась возле дверей. Дежурившая в проходной будке девушка крикнула вдогонку ему:

— Ни пуха ни пера, Иван Иванович! Пишите! Не забывайте нас!

В тот же день уехал Шакиров. Он немного прихрамывал, но чувствовал себя совершенно здоровым. Ему предстояло разыскать свою часть, находившуюся где-то западнее Ленинграда.

Лето 1943 года ознаменовалось радостными событиями на фронте Отечественной войны. После разгрома немцев под Сталинградом Красная Армия нанесла врагу не менее сокрушительный удар в Курском сражении. Последняя попытка выдыхающихся гитлеровских войск перейти в большое и решающее наступление окончилась для них катастрофой. Фашисты бежали, охваченные паникой. Началось массовое изгнание врага из советской страны. Сталинская военная наука торжествовала!

Со злости ли от своих неудач, от предчувствия ли неминуемой гибели, враг стал донимать ленинградцев круглосуточными обстрелами из дальнобойных орудий. Калибр артиллерии увеличивался из месяца в месяц. Госпиталь часто, почти каждый день являлся мишенью артиллерийских налетов. Возможно, внимание фашистских наблюдателей привлекала высокая кирпичная труба, возвышавшаяся в самом центре двора. Возможно также, что их дразнили серые дымки паровозов, которые все чаще начинали сновать по железнодорожным путям Витебского вокзала. На улицах становилось все тревожней. Люди торопились и старались не задерживаться под открытым небом. Некоторые научные работники защищали диссертации в бомбоубежищах. Там было относительно спокойно. Там можно было вволю помечтать и предаться ученым дискуссиям.

Ложась спать, мы думали: «Вот Сегодня ночью начнется… Вот сейчас прогремит сигнал, и нас поднимут по боевой тревоге. Скорей бы! Скорей бы!»

Но проходили ночи и дни, мелькала за неделей неделя, а положение не изменялось. Нервы были напряжены. Каждого человека, приезжавшего из Москвы, мы забрасывали бесчисленными вопросами:

— Как там у вас? Что слышно о Ленинграде? Когда наступление? Когда откроется второй фронт? Почему так преступно медлят «союзники»?

Людей, побывавших по ту сторону вражеского кольца, становилось больше и больше. Железная дорога, проложенная в нескольких километрах от немецких окопов и постоянно подвергавшаяся обстрелам, настойчиво и методично расширяла свою работу. Мы стали привыкать к регулярному общению с Большой землей. Мы знали: так должно было быть, без помощи Москвы и всей родной страны невозможна, немыслима оборона нашего города.

Приближалась осень. Круглые сутки в окна стегал мелкий, обкладной, но еще по-летнему теплый дождь. Дни стояли пасмурные, серые, скучные. Рано смеркалось. Рано зажигался в корпусах электрический свет. С деревьев шурша опадали лимонно-желтые листья и подолгу кружились в мутных, стоячих, подернутых рябью лужах. Иногда на город налетали мгновенные короткие вихри, и в свинцовом небе гулко гремели раскаты осеннего грома.

Плотники, в зеленых измызганных гимнастерках, лязгая молотками, целыми днями заколачивали разбитые окна, чинили двери, перебирали полы. Девушки складывали на дворе огромные штабеля дров, заготовленных летом в ладожских дремучих лесах. Шла подготовка к зиме.

Город приобретал по-новому грозный и мрачный вид. Пулеметные гнезда, выложенные свежим яркооранжевым кирпичом, виднелись почти в каждом доме. На улицах и площадях возвышались укрепленные камнями деревянные доты, предназначенные для орудийной стрельбы прямой наводкой по наступающему врагу. Один из таких дотов был сооружен за госпитальным забором. Его за одну неделю построили крепкие загорелые девушки в цветистых косынках и платьях, работавшие под наблюдением крикливого усатого техника в очках и в совершенно вылинявшей гимнастерке. Это были колхозницы из-под Ленинграда. На щеках у них играл здоровый деревенский румянец, и мышцы на бронзовых обнаженных руках вырисовывались твердыми, пружинящими овалами. В промежутках между работой они жевали копченую ладожскую рыбешку и запивали ее крутым кипятком из жестяных, ослепительно сверкающих кружек. Иногда они пели, нарушая протяжно-звонкими голосами безмолвие улицы.

Шестнадцатого октября, в солнечный, еще теплый день, с утра началась канонада. Наше монументальное здание беспрерывно потрескивало и тряслось. Казалось, что все замыслы гитлеровцев были сосредоточены на том, чтобы смести с земли именно наш госпитальный участок. Конечно, это только казалось. То же самое происходило во всем Ленинграде, кроме, может быть, Петроградской стороны, считавшейся до некоторой степени «тылом». Я отдыхал дома после ночного дежурства. Взрывная волна достигла наконец и нашей высокой комнаты, зафанеренное окно которой смотрело прямо на запад. Душный, горячий порыв воздуха легким, будто нежным рывком выбросил меня из кровати. Я очнулся на полу. Из выдавленного окна вместе с дымом пожара наплывал одуряющий запах пороховых газов. Под письменным столом, лежа на боку, мерно тикал будильник. С потолка сыпалась известь. Шуры не было дома. На ее подушке темнели пушистые хлопья гари. Со двора доносились неразборчивые, возбужденные крики.