Аркадий Коровин - Салют на Неве

Поезд отходил в пять часов дня, лишь только сгущались зимние сумерки. Подтянутые, спокойные проводники в совершенно новом обмундировании стояли с фонарями у дверей вагонов и не спеша, с подчеркнутой вежливостью, пропускали торопящихся, взволнованных пассажиров. Эти степенные, большей частью пожилые люди, только сегодняшним утром прибывшие из Москвы, с уважением смотрели на ленинградцев. Они хорошо понимали, что для людей, переживших блокаду, отъезд из осажденного города, с которым у них было связано столько прекрасных, нежных, порою мучительных воспоминаний, являлся большим и по-настоящему чрезвычайным событием. Проводники старались держать себя по-хозяйски гостеприимно.

— Садитесь, дорогие ленинградцы, — говорили они всем своим видом. — Уж мы постараемся поспокойней довезти вас до нашей Москвы, по которой — это мы хорошо понимаем — вы так стосковались.

Поезд постепенно наполнялся людьми. Более половины уезжающих были военные. Вот в сопровождении женщин-носильщиков прошли два инвалида в солдатских шинелях. Вот, опираясь на палку, прохромал армейский капитан с тремя выцветшими нашивками на рукаве — знаками бывших ранений. У него худое, измученное лицо и во рту потухшая, изжеванная папироса, о которой он, должно быть, забыл. Вот мелкой рысцой, с двумя чемоданами, перекинутыми через плечо, и держа за руку пятилетнего мальчика, пробежал морячок-лейтенант с осовелыми от спешки глазами.

Ровно в семнадцать ноль-ноль (стрелки вокзальных часов будто замерли на этом мгновении) поезд, вытянувшись и чуть слышно лязгнув металлом, медленно тронулся с места. Начиналась метель. Под стеклянной крышей перрона завывала декабрьская вьюга. В лицо били мокрые, холодные хлопья снега. Провожающие неподвижно стояли на обледенелой платформе и, напрягая глаза, всматривались в мутную, уже потемневшую даль. Где-то в наплывающей темноте едва уловимо светились две тонких полоски красных лучей, переливавшихся в снегопаде. Прошла минута — и поезд исчез вдали.

— Они будут в Москве через два или три дня, — задумчиво, с мягкой улыбкой сказал Котельников, обращаясь к молчаливой кучке провожающих. Он приехал на вокзал после всех и еще не успел оправиться от своей обычной одышки. — Жалко, что я не хирург. Я бы не отстал от них. Я употребил бы все усилия, чтобы хоть на какой-нибудь час прокатиться в Москву.

Грустные, полные неясных планов на будущее, мы вернулись домой. В моем кабинете сидел Андрей Вишня; это был совершенно неожиданный гость. Он возмужал, пополнел, отпустил длинные украинские усы, загнутые вниз подобно рулю гоночного велосипеда. Только знакомые шоколадные глаза попрежнему юно и задорно сверкали из-под густых, ровных бровей. На широких плечах моряка ладно лежали погоны младшего лейтенанта. При моем появлении он вскочил с кресла и по военной привычке вытянул руки вдоль бедер. Мы дружески поздоровались.

— С каких же пор ты стал офицером? — удивленно спросил я. — Тебя прямо не узнать, Андрюша.

Вишня застенчиво покраснел. По щекам его пробежали пунцовые пятна.

— В начале декабря окончил военно-морскую школу, товарищ подполковник, — пробасил он, улыбаясь во все лицо и обнажая крупные зубы. — В тот же день получил назначение на остров Лавансаари и до сего времени нахожусь на этом клочке земли. Командую береговой батареей… Островок приличный, жить можно… Немного беспокойно, но без этого в нашем деле нельзя.

Вишня перестал улыбаться и уже другим, деловым и серьезным тоном добавил:

— Сегодня утром прибыл по особому заданию в Ленинград.

— Ну, как себя чувствуешь? Как здоровье?

— Как будто ничего и не было, товарищ доктор. Абсолютно нормальный моряк! От всех ранений осталось лишь легкое воспоминание. Отделался, как говорится, легким испугом.

Усевшись в кресло, Вишня рассказал о своей жизни на острове, о постоянных боях с немецкими кораблями и самолетами, о том, какие молодцы подобрались на его батарее. В его голове то и дело прорывалась юношеская горячность.

— Приехал я в Ленинград по двум делам, — продолжал он. — Во-первых, по военному, так сказать, секретному делу, о котором, конечно, не имею права распространяться (Вишня многозначительно посмотрел на меня), и во-вторых, с одним весьма щекотливым индивидуальным поручением. Мне нужно повидать вашу сестру Ракитину. У меня на батарее служит старшина первой статьи Борис Измайлов, замечательный парень — смелости и честности необыкновенной. Мы крепко с ним подружились. Это настоящий человек! О таких людях можно только мечтать. Он великолепный артиллерист, верный друг и товарищ. И вот позавчера проклятый штурмовик ранил Бориса в грудь… навылет… Доктор сказал, что положение парня очень серьезное…

Вишня замолчал и крепко стиснул в руке лежавшую перед ним книгу.

— Ну, чего же ты молчишь? Рассказывай дальше, — нетерпеливо проговорил я.

— Я и без доктора понимаю, что Борис в смертельной опасности, — угрюмо продолжал Вишня. — За один день он так осунулся, так ослабел, что его не узнать: щеки ввалились, глаза стали тусклыми… Наш хирург сделал ему операцию, но, мне кажется, он мало уверен в ее успехе. Мне не один раз приходилось видеть в госпиталях хирургов, которые спасали человеческие жизни. У них были другие лица — радостные, счастливые. А у нашего — какая-то тревога во взгляде… будто страх за судьбу раненого…

Вишня в несколько глотков опорожнил стоявший перед ним стакан остывшего чаю и с деловым, немного таинственным видом облокотился на край стола, будто приготовился к долгому и секретному разговору.

— Короче говоря, Борис — жених Тоси Ракитиной, — сказал он после длительного раздумья. — Он настоятельно просит Тосю приехать к нему на остров. Если бы она жила где-нибудь в далеком тылу, например в Новосибирске или Свердловске, это желание было бы, конечно, неосуществимым. Но ведь вы понимаете, товарищ доктор, она находится здесь, в Ленинграде, почти рядом с нами, в нескольких десятках миль от нашей батареи. Ее приезд мы считаем вполне возможным и даже необходимым. Этот приезд нужен для того, чтобы поддержать Бориса, поднять его настроение. Мне еще майор Пестиков не раз говорил, что от настроения раненого часто зависит вся история его болезни. У меня в кармане лежат все нужные документы. Выезжать можно хоть завтра.

Я немедленно вызвал Ракитину и в присутствии Вишни рассказал ей о том, что случилось, Она внешне спокойно выслушала мой короткий рассказ. Только на шее у нее мелко задрожала синяя жилка.

— Когда можно выехать? — тихо спросила она, поняв по моему лицу, что я не только согласен отпустить ее в эту поездку, но даже одобряю ее.

Вишня вскочил с кресла и сжал меня в своих могучих руках.