Леонид Колосов - Собкор КГБ. Записки разведчика и журналиста

— Это не гадость, Мариэтта Сергеевна, а прекрасный итальянский певец Марио Дель Монако.

— Я, к вашему сведению, училась в Германии и люблю только баварские песни. А эти ваши итальянские леденцы вызывают у меня изжогу.

— Вы учились в Германии?

— Да. И окончила там медицинский факультет. А потом — революция, и мне пришлось стать писательницей.

— Пришлось?

— Конечно. Я не могла пройти мимо великих революционных событий. Кстати, вы, наверное, не знаете, что в жилах Ленина текла еврейская кровь?

— Как?

— А вот так. Когда я писала тетралогию «Семья Ульяновых», в моих руках находилось много архивных материалов, из коих я узнала, что по линии матери в роду Владимира Ильича были евреи. Конечно, тогда об этом было грешно говорить, ибо меня наверняка бы ожидал расстрел за антисоветскую деятельность.

— А сейчас?

— Сейчас другое время. Вы знаете, когда этот идиот Хрущев собрал представителей интеллигенции, среди которых была и я, и стал нас упрекать в том, что мы зря едим государственный хлеб с маслом, ваша покорная слуга встала из-за стола и, сказав: «Тогда жрите вы хлеб с маслом сами», — уехала домой.

— И что было потом?

— Ничего. Вскоре сняли Хрущева, а я вот у вас, в Италии.

И в этот момент перед носом моего мчавшегося по автостраде «ситроена» оказалась выскочившая невесть откуда бродячая собака. Мимолетный взгляд в зеркальце назад, где я увидел висящий у меня на хвосте «мерседес», подсказывал мне единственно правильный выход — не тормозить. Сбитая автомобилем собака осталась лежать на шоссе, «мерседес» спокойно обогнал меня по всем правилам слева и полетел дальше, а бабка начала вопить.

— Вы — убийца, — орала она, — вам на живодерне работать, а не журналистом!

Выждав, пока закончится трагический монолог, я спокойно сказал:

— Дорогая Мариэтта Сергеевна, если бы я затормозил, «мерседес» врезался бы в нас со страшной силой, и мы с вами, возможно, уже приветствовали бы святого Петра.

Молчание в машине длилось не долго. Писательница его просто не выносила.

— Вы верите в бессмертие души, Леонид?

— Я — коммунист, Мариэтта Сергеевна.

— Это ничего не значит. Возможно, в убитой вами собаке жила переселившаяся в нее душа какого-нибудь итальянского мореплавателя, который погиб во время кораблекрушения.

— Почему именно мореплавателя?

— Потому что Италия — морская страна. Так вот, мореплаватель, возможно, был нехорошим человеком, и ему не дали прежнюю земную оболочку.

— Вот видите, сделали мореплавателя собакой.

— Убивать нельзя никого. Вот мне уже за семьдесят, но я не боюсь смерти, так как моя душа станет душой другой Мариэтты, ибо я всю жизнь творила только добро.

— Дай-то Бог!

В Турин мы приехали уже к вечеру, довольно подуставшие от слишком однообразной дороги и пережитых волнений. Итальянскую автомобильную столицу я знал хорошо, мы сразу же нашли очень приличный отель, против которого Мариэтта Сергеевна возражать не стала, ибо она уже знала, что за все заплатит редакция моей газеты.

Утром нас принял профессор Витторио Валетта, генеральный директор мощнейшего автомобильного концерна.

Шестидесятые годы в Италии были ознаменованы поисками новых путей во внутренней политике. Ими занялись прежде всего те круги итальянской буржуазии, которые были связаны с наиболее развивающимися отраслями промышленности, приносившими огромные сверхприбыли, что позволяло подкупить определенную часть трудящихся и профсоюзы. Неудивительно поэтому, что политическими новаторами от класса буржуазии выступили круги, группировавшиеся вокруг концерна «Фиат», с одной стороны, и государственного нефтехимического объединения ЭНИ — с другой. Могу с уверенностью утверждать, что такие лица, как Витторио Валетта и президент ЭНИ Энрико Маттеи стали отцами новой политики итальянской буржуазии. А конкретную форму ей придали люди типа Фанфани, Моро, Румора, Андреотти, Коломбо, принадлежавшие к старому поколению политических деятелей страны, вовремя изменивших политическую ориентацию в свете новых требований народившегося монополистического капитала. Эта новая политика, получившая с 1962 года название «левого центра», означала собой союз христианских демократов с социалистами, социал-демократами и республиканцами и действительно была сдвигом влево.

Профессор Валетта узнал меня сразу:

— А, рад вас видеть. Что, переквалифицировались из журналиста в коммерсанта?

Я не стал развивать тему о смене моей профессии и поспешил представить Мариэтту Сергеевну, подробно перечислив все ее титулы и звания, добавив, что она в данный момент является «самой известной советской писательницей». Профессор церемонно поцеловал ей руку и предложил для начала объехать на открытой машине самые важные центры «Фиата». В результате трехчасового путешествия вместе со специально выделенным гидом Мариэтта Сергеевна узнала, что «Фиат» родился позже, чем она, — в 1899 году. Что ежегодно его заводы, на которых трудятся более 140 тысяч человек, выпускают полтора миллиона автомобилей в год, а это составляет 80 процентов всего автомобильного производства Италии. Кроме того, Мариэтте Сергеевне стало известно, что «Фиат» производит дешевые «народные» автомашины, которые доступны по цене простому человеку, что фиатовские рабочие получают одну из самых высоких заработных плат в стране, что дети этих рабочих имеют бесплатные ясли и детские садики, а также бесплатные семилетние школы, что наиболее талантливые ребята направляются на учебу в университеты и технические учебные заведения, в том числе и за рубеж, а затем, окончив их, возвращаются на заводы концерна, занимая должности инженеров, бухгалтеров, специалистов по рекламе и так далее.

— Да это же полный социализм! — воскликнула вконец ошарашенная писательница, но затем, подумав, добавила убежденно, обращаясь ко мне: — И все-таки ваш Валетта типичный эксплуататор!

А затем был шикарный обед с «эксплуататором», во время которого Мариэтта Сергеевна и генеральный директор «Фиата» обнаружили, что оба прекрасно говорят по-немецки. Я-то знал почему. Во время войны Валетта работал на немцев, выпуская для них и автомобили, и дорогую технику. Короче говоря, мои услуги переводчика сразу же оказались ненужными. После обеда мы перешли в кабинет Валетты, где старики продолжали оживленно болтать по-немецки, а я, удобно пристроившись в старинном кресле, даже задремал. И вдруг мой блаженный покой нарушился басовитыми, почти мужскими рыданиями Мариэтты Сергеевны. Я открыл глаза. Писательница обнимала вышедшего из-за стола профессора Валетту, у которого из глаз тоже текли слезы.

— Что с вами, Мариэтта Сергеевна?