Леонид Колосов - Собкор КГБ. Записки разведчика и журналиста

— Это сущий бред. Мне также постарались внушить мысль, что смерть Саши — чистое самоубийство.

— Да, странно все это. Я слышал, будто «Голос Америки» сообщал о том, что смерть Галича наступила от «неправильно включенной антенны телевизора», а вот французское радио сообщало, что «труп Галича лежал на полу с обгорелой рукой. Рядом с ним находился магнитофон, который Галич недавно получил от кого-то». — Я цитировал сообщения, записанные мной в блокноте. — Вам не кажется это странным, Ангелина Николаевна?

— Кажется. Но это все вранье. Это был новый мощный радиоприемник, который он получил, я теперь припоминаю, от кого-то из Америки. А насчет «агентов Москвы»… Это кому-то нужно так изобразить происшедшее. Саша любил Россию и собирался возвращаться. «Приползу на коленях даже по осколкам выпитых мною бутылок. Поклонюсь церквам и попрошу прощения». Так он мне сказал однажды.

— А что вы скажете, Виктор, — можно вас так называть? — о такой трагической и загадочной смерти вашего друга?

— Что могу сказать? Не знаю, право… — От Некрасова сильно несло водочным перегаром. — Несколько дней, как Саши нету. Срок маленький и срок большой. Вот собрались тут друзья Галича, которых в Париже оказалось довольно много, на панихиду в церкви на улице Дарю, православной церкви, той самой, о которой мы знали только, что там отпевали и служили панихиды по белогвардейским генералам. Саша верил, верующий был. Я не верю, но, когда я стоял в церкви среди друзей, у каждого в руках свечечка, слушал маленький хор, слушал молитву, которую читал священник, в этом полумраке как-то, ну как-то вспомнились те сорок лет, даже больше, нашей дружбы с Сашей.

Познакомились мы, когда нам было по двадцать лет. Мы были молоды, все впереди, мечтали о театральной карьере, как говорится. Он учился в студии Станиславского, я туда не попал. Тем не менее мы мечтали: если не Мочаловым, то Качаловым. А жизнь показала, в общем, совсем другое. Ни Мочаловым, ни Качаловым Саша не стал. Он был драматургом, известным драматургом, не более. Его пьесы ставились во многих театрах, мы встречались. Вот Саша — драматург, я воевал, потом стал вроде писателем. И вдруг оказалось, что Саша не известный драматург, а замечательный поэт. Большой поэт. Очень большой поэт. И когда иногда говорят: «Песенки, песенки… Барды, что это? Разве литература?» Да! Я не большой знаток и ценитель поэзии, но я могу сказать, вероятно, самое важное для поэта, я сейчас чуть-чуть отвлекусь в сторону. Я очень внимательно и ежедневно читаю «Правду», читаю «Литературную газету», судя по ней, я знаю, чем сейчас живет Советский Союз. У нас вроде появился новый большой писатель. Это о Леониде Ильиче Брежневе говорится. О его «Малой земле» и «Возрождении».

Я не знаю, как там насчет Леонида Ильича, насчет того, изучают его или не изучают, а мы в свое время изучали «Краткий курс». Но я могу сказать прямо — что нет того стана, нет той шахты, нет того траулера, нет той геологической партии, скажу, нет той тюрьмы, нет того лагеря, где не знали бы и не любили Сашу Галича. Может быть, не все знали, что это Саша Галич, но его песни, его стихи знает и любит весь народ, да не будем считать — двести пятьдесят миллионов или двести миллионов, но я не знаю другого поэта, который бы дошел своей песней до самого глухого уголка нашей многострадальной Родины. И думаю, что, может быть, это самое большое счастье, которое выпало на долю поэта. Поэта большого, поэта, которого нам страшно — друзьям, да и не только друзьям — всем не хватает.

Помолчали. Потом Ангелина Николаевна, которая продолжала плакать, вытерла слезы и встала из-за стола.

— Господа, вы меня извините, но мне надо уехать.

А вы, Леонид, если будете писать что-нибудь о Саше, скажите, что он хотел вернуться. Очень хотел. И вот вам на память одно из его стихотворений. По-моему, оно нигде не печаталось.

Она дала мне сложенный вчетверо листок, на котором я потом, в гостинице, прочитал вот эти строки:

Мы остались втроем в кафе. Я заказал бутылку «Смирновской», по «шатобриану», то есть по огромной мясной вырезке. Выпили, закусили. Некрасов все время внимательно смотрел на меня. После третьей рюмки решили перейти на «ты».

— Виктор, ты помнишь меня?

— Нет, Леонид, не припоминаю. Хотя что-то знакомое в тебе просматривается. Пьешь хорошо, залпом, и корочку нюхаешь, как истинный россиянин.

— Так вот, Виктор, в далеком 1950 году студенческий театр в Институте внешней торговли ставил твою пьесу «Опасный путь», а я играл главную роль фронтовика…

— Не может быть. И в «Окопах Сталинграда» читал?

— Читал. И могу сказать, что писатель ты классный. И Россия ждет тебя. Возвращайся. Кстати, представители «компетентных органов» гарантируют свободу, равенство и братство. Серьезно, я не шучу. Тебе вернут все боевые ордена, звания и признание народа.

— А где гарантии, где?! — Виктор стал катастрофически пьянеть. — Ты, Леня, мне можешь это чем-то подтвердить?

— Могу. Но у меня нет ничего, кроме моего честного слова.

— Этого достаточно. Ты правильный парень, тебе можно верить, ты не сволочь, как другие твои собратья по перу. Все! Решено. Я возвращаюсь! Помоги мне.

— Леонид Сергеевич, — вмешался в наш диалог молчавший до того Шувалов. — Предложение очень серьезное. Мы обсудим его вместе с Виктором, ведь он мой хороший друг. Вот вам мой телефон. Позвоните дня через три, и мы с вами еще раз встретимся. А сейчас мы пойдем. До свидания.

Они ушли, пошатываясь. Через три дня я позвонил Алексею Михайловичу.

— Леонид, — грустно сказал он мне, — Некрасов запил. Он практически не встает с дивана и не помнит даже, как его зовут. Но предложение остается в силе. Я свяжусь с кем надо, когда он придет в себя и примет какое-либо решение. А вы занимайтесь своими делами. До свидания и спасибо за все.

Перед самым отъездом из Парижа я еще раз побывал на Русском кладбище. И посидел у свежей могилы моего любимого барда. У меня даже снимок остался. Щелкнул меня случайный прохожий. А потом ко мне подошли две старенькие женщины в шляпках, из старых, так сказать, россиянок, и поведали мне о том, что и после смерти Галича не оставляют в покое неприятности. Говорила одна, высокая, в черном платье, которая назвалась Верой:

— Вы, вероятно, слыхали, что Галич незадолго до своей кончины принял православие. Да, да, крестился. А когда умер, то долго искали для него место на кладбище. Земля здесь стоит безумно дорого. Недавно скончался один генерал, из бывших наших друзей, и его похоронили в могилу денщика, который ушел из жизни раньше. Смерть-то, она всех приравнивает, с чинами не считается. Так вот, с трудом отыскали местечко для Галича — наследникам-то он оставил одни долги — заброшенную могилку бывшей фрейлины, одинокой старушки. А когда похоронили его, начался большой шум в эмигрантских кругах. Зачем, мол, иудея положили на прах православной? Ну а какой же он иудей, раз крестился? Вот мы с Любой каждую неделю сюда ходим. А всех знакомых за один раз никак обойти не можем. Сил уже не хватает. Скоро и нам перед Господом ответ держать надо будет. Теперь вот вместо Ваганьковского кладбища ложись тут. Разве это справедливо?