Боб Дилан - Хроники [litres]

– Сделай одолжение, не думай при мне.

Сьюз потом говорила, что Мэри не хотела меня обидеть. На самом деле – хотела. Она делала все, что в ее власти, дабы нас разлучить, но мы все равно продолжали встречаться.

Я задыхался, и это значило, что пора обзаводиться собственным углом – с постелью, печкой и столами. Настало время. Наверно, могло бы и раньше в голову прийти, но мне нравилось кочевать по знакомым. Меньше хлопот, почти никакой ответственности: я мог спокойно приходить куда-то, иногда с собственным ключом, и там на полках – много книг в твердых переплетах, кипы пластинок для фонографа. Когда я ничем больше не занимался, я листал книги и слушал пластинки.

Поскольку отсутствие своего жилья уже нервировало мою сверхчувствительную натуру, после года такой городской жизни я снял себе квартирку на третьем этаже в доме без лифта на Западной 4-й улице, 161, за шестьдесят долларов в месяц. Не хоромы – просто две комнатки над макаронной Бруно, рядом с местным магазином пластинок и лавкой мебельных припасов с другой стороны. В квартире была спаленка, больше похожая на просторный чулан, и кухонька, гостиная с камином и двумя окнами на пожарные лестницы и узкие дворики. Там едва хватало места одному человеку, с наступлением темноты отключалось отопление, и греться приходилось от обеих газовых конфорок, включенных на полную мощность. Мебели тут не полагалось. Только въехав, я сразу ее себе смастерил. Занял инструменты и соорудил пару столов, один из которых служил письменным. Кроме того, построил комод и раму для кровати. Дерево я брал в лавке, крепил сопутствующим железом – оцинкованными гвоздями, дюбелями и петлями, квадратами ковкого чугуна толщиной 3/8 дюйма, латунью и медью, шурупами с круглыми шляпками. За материалом далеко ходить не надо, все внизу. Все это я творил при помощи ножовок, стамесок и отверток – даже сделал себе пару зеркал, вспомнив старые методы, которым научился в старших классах на уроках столярного дела: брал листы стекла, ртуть и фольгу.

Мне нравилось этим заниматься – помимо то есть музыки. Я купил подержанный телевизор и поставил на один из комодов, купил матрас и раздобыл коврик, которым застелил половицы. В «Вулворте» купил проигрыватель и водрузил на стол. Маленькая комната казалась мне безупречной, и впервые я почувствовал, что у меня появилось свое жилье.

Сьюз и я все больше времени проводили вместе, и я начал расширять свои горизонты – лучше понимал, что у нее за мир, а особенно – внебродвейская сцена… Смотрел много работ Лероя Джоунза – «Голландец», «Крещение». Видел торчковую пьесу Гелбера «Курьер», «Гауптвахту» в Живом театре и другие замечательные пьесы. Мы ходили на тусовки художников – в «Каффе Кино», галереи «Камино» и «Эгида». Смотрели комедию дель-арте: лавка в Нижнем Ист-Сайде была перестроена под маленький театр с огромными куклами в человеческий рост, которые тряслись и качались. Там я видел пару пьес: в одной солдат, проститутка, судья и адвокат были одной куклой. Помещение крохотное, а куклы здоровенные и потому выглядели странно, тревожно и агрессивно; совсем не похожи на смешного деревянного тупицу Чарли Маккарти в смокинге – куклу Эдгара Бергена, которую мы все так хорошо знали и любили.

Мне раскрывался новый мир искусства. Иногда прямо с утра мы ехали в город, ходили по музеям и смотрели полотна Веласкеса, Гойи, Делакруа, Рубенса, Эль Греко. И работы XX века – Пикассо, Брака, Кандинского, Руо, Боннара. Любимым нынешним художником-модернистом у Сьюз был Ред Грумс, и я его тоже полюбил. Мне нравилось, как все у него сминалось в какой-то хрупкий мир: хлипкие кластеры деталей, спрессованные вместе, – а потом, отойдя на шаг, видишь всю их сложность целиком. Работы Грумса мне много о чем говорили. К этому художнику я присматривался больше всего. Его вещи были экстравагантны, выполнены так, будто их писали кислотой. Мне нравились все его техники – карандаш, акварель, гуашь, скульптура или смешанная техника, коллажи; мне нравилось, как он все это сочетает. Это было смело, его детали кричали о себе. В работах Реда отзывалось множество народных песен, которые пел я. Казалось, художник и эти песни – на одной сцене. Чем народные песни были в лирическом смысле, песни Реда оказывались визуально: все эти бродяги и полицейские, безумная суета, клаустрофобные переулки, вся эта карнавальная витальность. Ред был Дядей Дэйвом Мэйконом художественного мира. Все живое он куда-то обязательно вводил и заставлял вопить – бок о бок друг с другом все творило равенство: старые тенниски, торговые автоматы, крокодилы, ползающие по канализации, дуэльные пистолеты, паром на Стейтен-айленд и церковь Троицы, 42-я улица, профили небоскребов. Быки брахманов, пастушки, королевы родео и головы Микки-Мауса, замковые башни и корова миссис О’Лири, маньяки, латиносы, извращенцы, ухмыляющиеся нагие модели, все в драгоценностях; меланхоличные лица, мазки печали – все это смешно, однако не шутливо. И знакомые исторические фигуры тоже – Линкольн, Гюго, Бодлер, Рембрандт, все исполнены с графическим изяществом, выжжены мощнее некуда. Мне очень нравилось, что смех для Грумса – дьявольское оружие. Подсознательно мне хотелось понять, можно ли так же писать песни.

Примерно тогда я и сам начал рисовать. Привычку я вообще-то перенял у Сьюз, которая рисовала много. Что же мне рисовать? Ну, наверное, стоит начать с того, что под рукой. Я садился за стол, вытаскивал карандаш и бумагу и рисовал пишущую машинку, распятие, розу, карандаши, ножи и булавки, пустые сигаретные пачки. Я совершенно терял счет времени. Проходил час или около того, а мне казалось, что пролетела всего минута. Не то чтобы я считал себя великим рисовальщиком, но вроде бы я действительно наводил порядок в хаосе вокруг себя – что-то подобное делал Ред, только намного величественнее. Странное дело: я заметил, что у меня проясняется зрение, и потом уже рисовать не переставал.

Сидел я за тем же столом, за которым сочинял песни. Хотя сочинял – это пока не вполне. Нужно от чего-то отталкиваться, а рядом со мной мало кто сам писал песни, а из авторов-исполнителей моим любимым был Лен Чандлер. Вот только я считал, что сочинительство у него – дело личное, и этого не хватит, чтобы вдохновить меня. С моей точки зрения, величайшие на свете песни написал Вуди Гатри, и лучше него быть невозможно. Хотя если не пытаться заново сплести мир, что-то получалось, и я сочинил слегка ироничную песню под названием «Дай мне сдохнуть на месте» [192] Let Me Die in My Footsteps. . Я сделал ее на основе старой баллады Роя Экаффа. На песню меня вдохновило безумие с ядерными убежищами, расцветшее во время «холодной войны». Наверное, некоторые бы сочли такую песню слишком радикальной, но для меня радикальной она ничуть не была. В Северной Миннесоте ядерные убежища не прижились – вообще никак не повлияли на жизнь Железного хребта. Да и в том, что касалось коммунистов, паранойи не было. Люди их не боялись – много шума из ничего. Коммуняки были сродни космическим пришельцам. Больше опасались шахтовладельцев – это скорее они были врагами. Торговцев ядерными укрытиями не пускали на порог. В магазинах их не продавали, никто их не строил. Все равно у домов были погреба с толстыми стенами. А кроме того, никому не нравилось думать, что у всех убежища есть, а у них нету. С другой стороны, в том, что у тебя есть укрытие, а у кого-то нет, тоже ничего хорошего. Сосед мог обратиться против соседа, друг – против друга. Сложно вообразить, что какой-нибудь сосед ломится к тебе в дверь и говорит, допустим: «Эй, послушай. Тут вопрос жизни и смерти, а дружба наша выеденного яйца не стоит. Ты об этом, что ли?» Как относиться к другу, который ведет себя как тиран, пытается ворваться к тебе и орет: «Слушай, у меня маленькие дети. Дочке три, а сыну два. И я не дам тебе оставить их на улице, я приду к тебе с ружьем. Хватит херней маяться». Из такой ситуации нельзя выйти с честью. Убежища раскалывали семьи, могли привести к мятежу. Нет, людей атомный гриб беспокоил – еще как беспокоил. Но торговцев, пытавшихся впарить убежища, встречали с непроницаемыми лицами.