Боб Дилан - Хроники [litres]

А кроме того, по общему мнению, в случае ядерной атаки больше пригодится счетчик Гейгера из армейских запасов. Самое ценное имущество, ибо он мог подсказать, что безопасно есть, а что нет. Достать счетчики Гейгера было легко. Вообще-то даже в моей нью-йоркской квартире он имелся, поэтому песня о тщетности ядерных убежищ – не такой уж радикализм. Тут не нужно перечить никакой доктрине. Хотя песня была одновременно личной и социальной. Тем и выделялась. Но даже так мне она не ломала никаких барьеров, не творила чудес. Почти все, что мне хотелось сказать, я обычно мог найти в старой народной песне или у Вуди. Когда я начал исполнять «Дай мне сдохнуть на месте», я даже не объявлял, что написал ее сам. Просто вставлял куда-нибудь и говорил, что это песня «Уиверз».

Постепенно менялся весь мой взгляд на окружающее. Сам воздух заряжался, грозил стать мощнее. Моя крохотная хижина во вселенной вот-вот обратится в великолепный собор, по крайней мере – в смысле сочинения песен. Сьюз работала за сценой над постановкой мюзикла в «Театр де Лис» на Кристофер-стрит. Там представлялись песни Бертольта Брехта, немецкого поэта и драматурга, марксиста и антифашиста, запрещенного в Германии, и Курта Вайля, чьи мелодии сочетали в себе оперу и джаз. Они уже стали большим хитом – Бобби Дарин популяризировал балладу «Мэкки-нож» [193] Mack the Knife. . Пьесой постановку не назовешь, скорее то был поток песен, исполнявшихся поющими актерами. Я зашел в театр за Сьюз и меня сразу возбудила неукротимость этих песен… «Утренний хорал», «Свадебная песня для бедняков», «Мир убог», «Песня Полли», «Баллада-танго», «Баллада о приятной жизни» [194] Morning Anthem; Wedding Song; The World is Mean (в русском переводе – «О ненадежности житейских обстоятельств»); Polly’s Song; Tango Ballad (в русском переводе «Баллада сутенера»); Ballad of the Easy Life. . Песни на грубом языке, непредсказуемые, неритмичные и дерганые – причудливые видения. Певцы были ворами, мусорщиками или плутами, все они ревели и рычали. Весь мир сводился к одному кварталу, ограниченному четырьмя улицами. Предметы на маленькой сцене едва различались – фонарные столбы, крыльца, столы, окна, углы зданий, крытые дворы освещала луна; мрачное пространство, непроглядная жуть. Каждая песня, казалось, вытекала из какой-то неведомой традиции – словно в боковом кармане у нее пистолет, дубинка или обломок кирпича, все они подступали к тебе на костылях, на ходунках, в гипсе, на инвалидных креслах. По природе своей они были народными песнями, но изощренностью своей отличались от них.

Уже через несколько минут меня накрыло, будто я не спал и не ел часов тридцать, – так я проникся. Самое сильное впечатление произвела ударная баллада «Черный сухогруз» [195] В русском переводе – «Сорокаорудийный трехмачтовый бриг». . По-настоящему она называлась «Пиратка Дженни» [196] Pirate Jenny. , но в песне я этого не услышал, потому и не понял, как она действительно называлась. Ее пела смутно мужеподобная женщина, одетая уборщицей, которая выполняет всякую черную работу, застилает постели в захудалой портовой ночлежке. Меня в песне увлекла строчка о пароходе, черном сухогрузе, которая повторялась после каждого куплета. Из-за нее я вспомнил о туманных горнах кораблей, которые слышал в юности: их грандиозный рев отпечатался в памяти. Они будто наваливались прямо на нас.

Хотя Дулут и расположен в двух тысячах миль от ближайшего океана, это международный порт. Все время приходили и уходили суда из Южной Америки, Азии и Европы, и низкий рокот их гудков вытягивал за шиворот все чувства. Хотя судов и не было видно в тумане, ты знал, что они где-то рядом: их громовые раскаты звучали Пятой симфонией Бетховена – две низкие ноты, первая протяжная и глубокая, точно фагот. Туманные горны будто предвещали что-то. Большие корабли входили в гавань и выходили из нее, железные чудища из глубин; эти суда затмевали собой любое зрелище. Для ребенка – щуплого, замкнутого астматика – звук был громким, таким всеобъемлющим. Я слышал его всем телом, во мне он словно отдавался эхом. Что-то вот-вот придет и поглотит меня целиком.

Послушав эту песню раза два, я как бы забыл о туманных горнах и перестроился на восприятие самой горничной: откуда она – ведь здесь так холодно и сухо, что дальше некуда. Но подача у нее – сильная и жгучая. Те «господа», которым она застилает постели, даже не представляют себе, сколько злости в ней скопилось, и пароход этот, черный сухогруз, становится каким-то мессианским символом. Он подбирается все ближе и ближе – может, уже одной ногой в дверях. Уборщица могуча, она рядится в ничтожество – считает головы. Действие песни происходит в отвратительной преисподней, где вскоре «сровняется за ночь весь ваш город с землей» [197] Здесь и далее – перевод С. Апта. . Все дома, кроме ее «дрянного трактира». С ним-то все будет в порядке, с нею ничего плохого не случится. Дальше в песне господа начинают интересоваться, «чье же это… жилье». Им грозит беда, только они этого не знают. У них всегда были неприятности, только они об этом не знали. Люди роятся возле доков, господ связывают, притаскивают к ней и спрашивают у нее, прикончить их сейчас или потом. Решать ей. Глаза старухи в конце песни вспыхивают. С парохода палят пушки, и улыбки сползают с господских лиц. А корабль еще не покинул гавань. Старуха говорит: «Казните всех подряд». Чем господа заслужили такую судьбу? В песне об этом ни слова.

Дикая песня. В стихах – панацея. Крутая заваруха ширится. Каждая фраза обрушивается на тебя с десятифутовой высоты, удирает через дорогу, за ней, как удар в челюсть, налетает следующая. Да еще этот призрачный припев о черном корабле – вмешивается, отбивает все удары и запаивает туже, чем бочку. Мерзкая песня, поет ее злобная гадина, а когда заканчивает, ничего больше и не скажешь. Дыхание спирает. В маленьком театре, где представление достигало своего апогея, ошарашивало всю публику – люди обмякали в креслах, прикрывая общее солнечное сплетение. Я знал, почему. Публика – это «господа» из песни. Это им она стелила постели. Это на их почтамте она сортировала письма, в их школе учила детишек. Песня опрокидывала на спину, требовала, чтобы ее воспринимали всерьез. Она застревала в мозгу. Вуди такого не писал. Это не песня протеста, она не актуальна, в ней не слышалось никакой любви к людям.

Впоследствии я поймал себя на том, что разбираю ее по кусочкам, пытаясь отыскать, что в ней работает, почему она так действует. В ней все вроде бы очевидно и наглядно, только этого не слишком замечаешь. Все приколочено к стене тяжелой скобой, но ты не увидишь всего целиком, если не отступишь назад и не дождешься конца. Словно картина Пикассо «Герника». Эта тяжелая песня стала новым стимулом для моих чувств – совсем как народная, только из другой галлонной бутыли на другом заднем дворе. Мне хотелось сграбастать связку ключей и мчаться искать, не завалялось ли чего еще. Я разобрал песню на части, расстегнул ее: резкости ей придавали сама форма, ассоциации свободного стиха, сама структура и презрение к заведомо известной определенности мелодических рисунков, отчего она несла глубокий и резкий смысл. Кроме того, у нее был идеальный для текста припев. Мне хотелось вычислить, как манипулировать такими структурой и формой и контролировать их – я понимал, что в них ключ к упругости и возмутительной силе «Пиратки Дженни».