Капитолина Новоселова - Звезда Альтаир

Они встречались часто, чаще всего здесь, на кладбище, возле развалин мавзолея со странным названием — Дом увеселений. Потом медленно, шагом, бок о бок ехали к Карасу по Пенджикентской дороге, к плотине Рават-и-Ходжа, где на перепадах шумит и ворочает гальку в сипаях Зеравшан. Впереди — отроги красных гор, с осыпями и синими тенями саев. Рядом с ними — зеленые гряды воды, белая пена на прибрежных камнях. Останавливались напоить коней. Василий Лаврентьевич сворачивал из лопушка чашечку и поил Елену чуть горьковатой водой. Пахло полынью. А может, то был аромат отходящей молодости? Радость — с горчинкой. Но все равно — хорошо! Как-то во время прогулки они встретили возвращающихся с пикника и не свернули. Поздоровались чинно и проехали своим порядком.

— Вам известно прошлое этой особы? — спросил на следующий день Вяткина губернатор.

— Да, разумеется, — ответил Василий Лаврентьевич.

— Не было бы скандала, — предостерег его генерал. Вяткин не ответил, только пожал плечами. Прогулки их продолжались. Василий Лаврентьевич и Елена Александровна разговаривали мало, с полуслова, с полунамека понимая друг друга.

— Я иногда думаю, что был бы счастлив, если бы рядом со мною всегда был друг, вот как вы, умный, верный, надежный.

— Вы ошибаетесь во мне. Я бросила трех мужчин. Какая уж тут надежность?! — Она горько засмеялась. — Вы что-то сегодня хмурый сверх обычного и непонятный какой-то. Что-то у вас случилось?

— Жена моя, верно, скоро уйдет от меня. Она — отличная женщина, доложу я вам. А я — так… нечто нелепое. — Он махнул рукой. — Не удивлюсь, если придет конец ее терпению.

Сегодня Вяткин опять видел у подъезда губернаторского дома знакомую коляску. Опять из Ташкента прискакал генерал Арендаренко. Да и Лиза нынче показалась ему задумчивой. Вяткин ревновал, но ни за что, даже сам себе, не признался бы в этом…

И до Вяткина многие пытались разыскать руины обсерватории. Листал рукописи Остроумов — бывший учитель Вяткина по семинарии: драгоценные фолианты, упоминавшие о холме Тали-Расад, побывали в руках Наливкина; энергично пропагандировал на страницах «Туркестанских ведомостей» вакуфные документы востоковед и чиновник особых поручений Ростиславов. Он считал вакуфные документы самым верным источником для историков и востоковедов Туркестанского края. К сожалению, Ростиславов слишком рано умер и оставил не так уж много оригинальных работ.

К холму Тали-Расад внимательно присматривался востоковед Борис Николаевич Кастальский, начальник самаркандской инженерной дистанции, ирригатор и воинский чин. Борис Николаевич собирал рукописи, археологические редкости, и коллекции его — интальи, геммы и камеи, его оссуарии — были известны не только ученым Средней Азии и России, но и за рубежом.

Каждое утро, отправляясь на Зеравшан, Кастальский проезжал по урочищу Нахши-Джехан с холмом Тали-Расад, всматривался в отлогие контуры каменистого гребня со следами каких-то построек, пытался представить, что там может быть…

Но, видно, надо было иметь воображение и археологическое чутье Василия Лаврентьевича, чтобы под полянами маков и тысячелистника рассмотреть остатки некогда полыхавшей здесь жизни, схватки врагов, пожары и сражения мучеников науки и ее озверелых недругов. Остатки изразцового, узорного, с витражами из цветных стекол ажурного здания лежали под слоем глины и битого красного кирпича.

Все его предтечи вчитывались в сообщения Абдарраззака Самарканди, антологии Давлет-шаха, «Бабур-намэ», Мирхонда и Хондемира. Верно, многим собирателям вакуфных грамот попадались на глаза и описания земель, прилежащих к мечетям, медресе, могилам святых, домам для омовений, родовым поместьям, но никто из них не сопоставил фактов так, как это сделал Вяткин.

И вот — успех! Это Василий Лаврентьевич не без удовольствия называл судьбою. Те же Ростиславов, Идаров! Не они ли указывали на наличие в окрестностях урочища Нахши-Джехан большого количества битого кирпича и раскрошенных изразцов, наконец, само название холма, бытовавшее среди местного населения, Тали-Расад, то есть Подножие обсерватории! Неужели это не подсказывает, что именно тут? А открытие сделал все-таки Василий Лаврентьевич, сын казака, солдата, мужика. Но Елене этого не понять. Она — женщина…

Занималось раннее утро хмурого, но еще теплого бабьего лета. Пока погода стояла сухая, Елена Александровна любила проводить в седле эти ранние часы, когда город еще спал, а сады и поля уже славили день.

Вскочив в седло, она миновала еще пышный цветник возле дома, проехала по двору своего завода с горами приготовленных для сушки дынь, мешками сушеного урюка и навесами, под которыми у незатухающих печей день и ночь шла серная обработка винограда для кишмиша.

Мельком взглянув на хозяйство, Елена Александровна объехала с десяток арб с фруктами, выстроившихся у ворот завода, подняла в рысь кобылу и вынеслась на пыльную загородную дорогу, пролегшую по берегу Сиаба. Здесь она придержала Шеллу и поехала шагом, жадно вдыхая влажный утренний воздух с растворенными запахами мокрой листвы, прозрачной, уже по-осеннему холодной воды и пыльной дороги, которая только в Туркестане пахнет совсем по-особенному: весною — пронзительно и сладковато свежей травой и цветами обочин, летом — песком и зноем, зимою — саманом и снегом, дымком кизяка; осенью дорога благоухала мокрой лессовой пылью, спелой джидой тугаев и горькой корой тополей, срубленных в прибрежных рощах Сиаба.

И казалось, именно эта осенняя горечь, разлитая в воздухе, тревожила мысли, будоражила душу.

«Всю жизнь мне твердят, — думала Елена Александровна, — что надо жить, как все люди. Любить только мужа, заботиться только о своей семье, думать только о нарядах, читать исключительно любовные романы и Евангелие, дружить только с дамами своего круга…»

Но люди — разные! И не все могут уложиться в рамки общепринятой нормы. Есть натуры, которым в этих рамках всего слишком много, а есть и такие, — вот как она сама, — которым нужно больше того, что доверху заполняет жизнь обычной женщины. Романы она бросила читать в двадцать лет, сразу же после того, как рассталась с уехавшим на войну женихом и первым мужем.

Жизнь была ярче вымышленных книг о любви, соблазнительней, чем чувственная пригожесть и молодечество безграмотного лоботряса. И убедилась Елена Александровна, что никакая она не грешница, не блудница, не разлучница, не соблазнительница; закинула на книжную полку Евангелие и принялась читать, по совету престарелого поклонника и покровителя винодела Филатова, книжки по философии. Время ее заполнили Ницше и Шопенгауэр, Фрейд и Мережковский. Прекрасная гимнастика ума. Но — только ума. Елена была еще и молодой женщиной. Потребность в чисто женском чувстве к кому-то более сильному умом, более сильному душою, более значительному своей человечностью у нее, конечно же, не угасла.