Капитолина Новоселова - Звезда Альтаир

Профессор Веселовский, за подписью графа Бобринского — председателя Археологической комиссии, составил ответ, что «Археологическая императорская комиссия не видит необходимости в охране развалин, а потому с ее стороны препятствий к использованию кирпича для постройки худжр в местности Абди Дарун — не встречается».

Что мог сделать Вяткин? Кирпичом завладел не потомок казия Абди Даруна, его перехватили двое самаркандских предпринимателей: владелец кожевенного завода Шалкутдинов и его брат — содержатель сапожной мастерской и известный каменщик Абду-Кадыр Ходжа. Эти двое на родство с казием Абди Даруном не ссылались, а строили те худжры из соображений благочестия. По обету.

Вскоре часть кирпича из завалов Ишрат-хоны была увезена и на задворках мавзолея Ходжи Абди Даруна появилось несколько низких сырых келий.

…Все это выводило Василия Лаврентьевича из себя. Но работа на холме Тали-Расад продолжалась, хотя ездил туда теперь только один Василий Лаврентьевич, а Абу-Саид опять слег и в весеннюю сырость из дома не выходил.

В начале февраля вся работа по предварительной съемке местности была закончена. Погода начала устанавливаться, наступили те чудесные, вымытые дождями весенние дни, когда воздух чист и дали прозрачны, когда синее фарфоровое небо и хрустальные горы лишены флера, постоянной пыльной мари, когда на деревьях еще нет распустившихся почек, но прошлогодний золотой лист все еще медлит на ветке. Когда начисто вымыты узорные стены самаркандских медресе и гробниц, и краски их сверкают, как драгоценные камни.

Вяткин опять появился во дворе Ишрат-хоны и опять встретил Елену. Под вечер уже, не ожидая встретить Василия Лаврентьевича на этом пути, она проминала свою Шеллу и нечаянно даже для себя заехала во дворик мавзолея Ходжи Абди Даруна, туда, где хауз с мертвой водой. Возле хауза она увидела Вяткина. Он загорел, похудел, оброс. Но был радостен, и к Елене Александровне кинулся, как птица, широко раскинув руки, словно хотел обнять не хрупкую женщину, а весь свет. От него пахло пылью и вольным ветром.

— Аленушка! — крикнул Василий Лаврентьевич. — Аленушка! Ведь мы нашли ее, черта!

— Что нашли? — недоуменно взглянула на него Елена Александровна и жестом благовоспитанной дамы протянула ему затянутую в перчатку руку. — Я не поняла, — с подчеркнутым холодком сказала она, — я не поняла, что именно вы нашли, я же не знала, что вы искали.

И Василий Лаврентьевич сразу вспомнил, как она ускакала с обсерваторского холма, швырнув ему чуть ли не в лицо свое зеленое ожерелье, вспомнил ее гневное лицо — лицо отвергнутой красивой и избалованной женщины. Он понял, что с Еленой Александровной обращаться как с Лизой или другими женщинами нельзя, что она совсем другая, на них не похожая. Особенная. Что он немедля должен придумать что-то такое, чтобы вернуть ее себе, не может же он из-за своей нелепой неловкости потерять ее!

Даже себе самому Василий Лаврентьевич не признался бы, что в глубинах его сознания кроется смутная надежда покорить сердце этой замечательной, сильной и умной женщины — неизвестно зачем, но подчинить ее себе, не отдать больше никому. Он не делил свои чувства на категории, не рылся в них, как женщина — в лентах и кружевах, не заспиртовал в склянках, как ученый медик-систематизатор, не раскладывал по стопам ударных и безударных строк, как поэт. Он просто сильно и страстно чувствовал, и мысль его всегда была окрашена эмоционально, словно нимб, над его мыслью постоянно светилось облачко чувства.

И там, на холме, где он рылся в щебне и мусоре, разгребал завалы, носил землю в отвал, чистил найденные монеты, и ночами, когда он просиживал до утра над чтением документов и книг, и когда советовался с друзьями — всюду и постоянно с ним была его Елена. Сейчас он бы и сам удивился, если бы осознал, что настоящую, реальную Елену Александровну он оттолкнул ради той, из мечты, что навсегда была с ним, для него, его единственной женщиной, для которой существовали и его наука, и его богатый, украшенный талантом искателя мир. Она одна делила с ним радости и печали его научного подвига. Он даже мысли не допускал, что она, его совершенство, его душа, просто его выдумка, мираж, который рассеется и исчезнет.

Вчера Василий Лаврентьевич лицом к лицу столкнулся в Присутствии с Георгием Алексеевичем Арендаренко. Давно миновала пора, когда общество хитрого генерала доставляло Вяткину удовольствие; в свое время он ценил в этом дипломате и его изворотливый ум, и талант чиновника, умело ведущего давнюю игру, методически и терпеливо идущего к своим целям. С некоторых пор Василий Лаврентьевич стал ненавидеть старого генерала, словно тот покушался на что-то, для него, Вяткина, драгоценное. Он еще не знал, на что: на его любовь к Самарканду и занятиям историей Востока, или на любовь к Лизе.

Уже несколько раз Георгий Алексеевич приглашал Вяткина к себе на службу то в одно, то в другое ведомство. Он предлагал выгодные условия, при которых Вяткину открылось бы широкое поле деятельности как для ученого. Арендаренко ставил в пример своих родичей Ханыковых, говорил, что вот-де и они занимали не слишком-то высокие посты в дипломатическом мире, но занимались, и не без успеха, востоковедением, ездили по свету, смотрели, общались с учеными востоковедами других стран и городов, и из этого образа жизни извлекли немалую пользу для науки. Что сидеть здесь, в Самарканде, — какой прок? Он, генерал, учтет его склонности, даст ему возможность поездить, посмотреть мир, посетить примечательные места на Ближнем Востоке, в Индии, может быть, и в Китае.

Вяткин и на сей раз молча выслушал предложения генерала, и опять, глядя в пол, чтобы не показаться дерзким, отказался. Любезно, но твердо дал понять, что он никуда не поедет, повышений по службе не примет и переводов в другие города — тем более.

— Жаль, — вслух сказал Арендаренко, — жаль, для похищений я, пожалуй, стар, да и похищать вас стоит ли! — И как-то странно засмеялся, сверкнув своими светлыми глазами.

Вечером Вяткин пришел домой поздно, и разговора с Лизой у него не состоялось. Только утром за чаем Лиза спросила:

— Ты отказался?

— Да, — помолчав, глухо ответил Вяткин, и брови его сошлись на переносице, — я отказался.

— Отказался? Да как же ты мог? — с ужасом воскликнула Лиза. — А я так надеялась. Служил бы мой муж по дипломатической части, быстро бы в чинах поднялся, уехали бы мы из этого чертова захолустья в Ташкент, или еще куда-нибудь, мало ли городов хороших! Жили бы, как все люди. Жизнь бы увидели. А здесь, в Самаркандище проклятом, одни могилы да склепы. Кладбище.

— Мне? Мне уехать из Самарканда? — ужаснулся Вяткин, замахал рукою. — Да что ты такое говоришь, Елизавета! Сюда, в Самарканд, на неделю, на месяц, как в святая святых, приезжают из Санкт-Петербурга, из Москвы, из Америки ученые, чтобы соприкоснуться с нашими материалами, краешком глаза взглянуть на сокровища восточной истории. А я имею счастье жить здесь, в самой гуще этих богатств. Мне открыты все клады, все тайники науки о Востоке. И дурак бы я был, если бы хоть на миг бросил все это. Ради чинов, денег, мишуры жизненной…