Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Давайте присядемъ.

Присѣли.

— Я это насчетъ начальника лагпункта только такъ, для людей сказалъ.

— Понимаю...

— Тутъ дѣло такое... — Акульшинъ вынулъ кисетъ, — сворачивайте.

Начали сворачивать. Чугунные пальцы Акульшина слегка дрожали.

— Я къ вамъ, товарищъ Солоневичъ, прямо — панъ или пропалъ. Былъ у Мухина. Мухинъ говоритъ — ссучился [15] Ссучиться — совѣтскій терминъ, примѣняющійся къ людямъ, которые примкнули къ правящей партіи. Въ совѣтскомъ быту это звучитъ приблизительно такъ же, какъ въ буржуазномъ соотвѣтствующій глаголъ, обозначающій переходъ порядочной дѣвушки въ профессіональную проституцію. твой Солоневичъ, съ Подмоклымъ пьянствуетъ, у Успенскаго сидитъ... Н-да... — Акульшинъ посмотрѣлъ на меня упорнымъ, тяжелымъ и въ то же время какимъ-то отчаяннымъ взглядомъ.

— Ну, и что? — спросилъ я.

— Я говорю — непохоже. Мухинъ говоритъ, что непохоже? Сами видали... А я говорю, вотъ насчетъ побѣгу я Солоневичу разсказалъ. Ну, говоритъ, и дуракъ. Это, говорю, какъ сказать, Солоневичъ меня разнымъ пріемамъ обучилъ. Середа говоритъ, что тутъ чортъ его разберетъ — такіе люди, они съ подходцемъ дѣйствуютъ, сразу не раскусишь...

Я пожалъ плечами и помолчалъ. Помолчалъ и Акульшинъ. Потомъ, точно рѣшившись — какъ головой въ воду — прерывающимся глухимъ голосомъ:

— Ну, такъ я прямо — панъ или пропалъ. Мнѣ смываться надо. Вродѣ, какъ сегодня, а то перебрасываютъ на Тулому. Завтра утромъ — отправка.

— Смываться на Алтай? — спросилъ я

— На Алтай, къ семьѣ... Ежели Господь поможетъ... Да вотъ... Мнѣ бы вкругъ озера обойти, съ сѣвера... На Повѣнецъ — сейчасъ не пройти, ну, на Петрозаводскъ и говорить нечего... Ежели бы мнѣ... — голосъ Акульшина прервался, словно передъ какой-то совсѣмъ безнадежной попыткой. — Ежели бы мнѣ бумажку какую на Повѣнецъ. Безъ бумажки не пройти...

Акульшинъ замолчалъ и посмотрѣлъ на меня суровымъ взглядомъ, за которымъ была скрытая мольба. Я посмотрѣлъ на Акульшина. Странная получалась игра. Если я дамъ бумажку (бумажку я могъ достать, и Акульшинъ объ этомъ или зналъ, или догадывался) и если кто-то изъ насъ сексотъ, то другой — кто не сексотъ — пропадетъ. Такъ мы сидѣли и смотрѣли другъ другу въ глаза. Конечно, проще было бы сказать: всей душой радъ бы, да какъ ее, бумажку-то, достанешь?.. Потомъ я сообразилъ, что третьей части сейчасъ нѣтъ никакого смысла подводить меня никакими сексотами: подвести меня, значитъ, сорвать спартакіаду. Если даже у третьей части и есть противъ меня какіе-нибудь порочащіе мою совѣтскую невинность матеріалы, она ихъ предъявитъ только послѣ спартакіады, а если спартакіада будетъ проведена хорошо, то не предъявитъ никогда — не будетъ смысла.

Я пошелъ въ административную часть и выписалъ тамъ командировку на имя Юры — срокомъ на одинъ день для доставки въ Повѣнецъ спортивнаго инвентаря. Завтра Юра заявитъ, что у него эта бумажка пропала и что инвентарь былъ отправленъ съ оказіей — онъ на всякій случай и былъ отправленъ. Акульшинъ остался сидѣть на бревнахъ, согнувъ свои квадратныя плечи и, вѣроятно, представляя себѣ и предстоящія ему тысячи верстъ по доуральской и зауральской тайгѣ, и возможность того, что я вернусь не съ "бумажкой", а просто съ оперативниками. Но безъ бумажки въ эти недѣли пройти дѣйствительно было нельзя. Сѣвернѣе Повѣнца выгружали новые тысячи "вольно ссыльныхъ" крестьянъ и, вѣроятно, въ виду этого районъ былъ оцѣпленъ "маневрами" ГПУ-скихъ частей...

Командировку мнѣ выписали безъ всякихъ разговоровъ — лагпунктовское начальство было уже вышколено. Я вернулся на берегъ рѣки, къ бревнамъ. Акульшинъ сидѣлъ, все такъ же понуривъ голову и уставившись глазами въ землю. Онъ молча взялъ у меня изъ рукъ бумажку. Я объяснилъ ему, какъ съ ней нужно дѣйствовать и что нужно говорить.

— А на автобусъ до Повѣнца деньги у васъ есть?

— Это есть. Спасибо. Жизни нѣту — вотъ какое дѣло. Нѣту жизни, да и все тутъ... Ну, скажемъ, дойду. А тамъ? Сиди, какъ въ норѣ барсукъ, пока не загрызутъ... Такое, можно сказать, обстоятельство кругомъ... А земли кругомъ... Можно сказать — близокъ локоть, да нечего лопать...

Я сѣлъ на бревно противъ Акульшина. Закурили.

— А насчетъ вашей бумажки — не бойтесь. Ежели что — зубами вырву, не жевавши, проглочу... А вамъ бы — тоже смываться.

— Мнѣ некуда. Вамъ еще туда-сюда — нырнули въ тайгу. А я что тамъ буду дѣлать? Да и не доберусь...

— Да, выходитъ такъ... Иногда образованному лучше, а иногда образованному-то и совсѣмъ плохо.

Тяжело было на душѣ. Я поднялся. Поднялся и Акульшинъ.

— Ну, ежели что — давай вамъ Богъ, товарищъ Солоневичъ, давай вамъ Богъ.

Пожали другъ другу руки. Акульшинъ повернулся и, не оглядываясь, ушелъ. Его понурая голова мелькала надъ завалами бревенъ и потомъ исчезла. У меня какъ-то сжалось сердце _ вотъ ушелъ Акульшинъ не то на свободу, не то на тотъ свѣтъ. Черезъ мѣсяцъ такъ и мы съ Юрой пойдемъ...

Въ послѣдній мѣсяцъ передъ побѣгомъ жизнь сложилась по всѣмъ правиламъ детективнаго романа, написаннаго на уровнѣ самой современной техники этого искусства. Убійство "троцкиста" на Вичкѣ, побѣгъ Акульшина и разслѣдованіе по поводу этого побѣга, раскрытіе "панамы" на моемъ вичкинскомъ курортѣ, первыя точныя извѣстія о Борисѣ, подкопъ, который Гольманъ неудачно пытался подвести подъ мой блатъ у Успенскаго, и многое другое — все это спуталось въ такой нелѣпый комокъ, что разсказать о немъ болѣе или менѣе связно — моей литературной техники не хватитъ. Чтобы провѣтриться, посмотрѣть на лагерь вообще, я поѣхалъ въ командировку на сѣверъ; объ этой поѣздки — позже. Поѣздку не кончилъ, главнымъ образомъ отъ того отвращенія, которое вызвало во мнѣ впечатлѣніе лагеря, настоящаго лагеря, не Медвѣжьей Горы съ Успенскими, Корзунами и "блатомъ", а лагеря по всѣмъ правиламъ соціалистическаго искусства... Когда пріѣхалъ — потянуло въ кабинку, но въ кабинку хода уже не было.

Какъ-то разъ по дорогѣ на Вичку я увидѣлъ Ленчика, куда-то суетливо бѣжавшаго съ какими-то молотками, ключами и прочими приспособленіями своего монтерскаго ремесла. Было непріятно встрѣчаться — я свернулъ было въ сторонку, въ переулокъ между сараями. Ленчикъ догналъ меня.

— Товарищъ Солоневичъ, — сказалъ онъ просительнымъ тономъ, — заглянули бы вы къ намъ въ кабинку, разговоръ есть.

— А какой разговоръ? — пожалъ я плечами.

Ленчикъ лѣвой рукой взялъ меня за пуговицу и быстро заговорилъ. Правая рука жестикулировала французскимъ ключомъ.

— Ужъ вы, товарищъ Солоневичъ, не серчайте, всѣ тутъ какъ пауки живемъ... Кому повѣришь? Вотъ, думали, хорошъ человѣкъ подобрался, потомъ смотримъ, съ Подмоклымъ. Развѣ разберешь, вотъ, думаемъ, такъ подъѣхалъ, а думали — свой братъ, ну, конечно же, сами понимаете — обидно стало, прямо такъ обидно, хорошія слова говорилъ человѣкъ, а тутъ, на — съ третьей частью... Я Мухину и говорю, что ты такъ сразу, съ плеча, можетъ, у человѣка какой свой расчетъ есть, а мы этого расчету не знаемъ... А Мухинъ, ну, тоже надо понять — семья у него тамъ въ Питерѣ была, теперь вотъ, какъ вы сказали, въ Туркестанъ выѣхавши, но ежели, напримѣръ вы — да въ третьей части, такъ какъ у него съ семьей будетъ? Такъ я, конечно, понимаю, ну, а Мухину-то какъ за сердце схватило...