Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Ну, у нихъ и выйти не можетъ, а у насъ выйдетъ.

Это сказалъ Пиголица — я въ изумленіи обернулся къ нему. Пиголица уже былъ сильно навеселѣ. Его вихры торчали въ разныя стороны, а глаза блестѣли возбужденными искорками — онъ уже забылъ и о Сталинѣ, и о "били — били".

— У кого, это у насъ? — мнѣ вспомнилось о томъ, какъ о "насъ" говорилъ и Хлѣбниковъ.

— Вообще у насъ, у всей Россіи, значитъ. Вы подумайте, полтораста милліоновъ; да если мы всѣ мясомъ навалимся, ну, всѣ, ну, чортъ съ ними, безъ партійцевъ, конечно... А то, вотъ, хочешь учиться, сволочь всякую учатъ, а мнѣ... Или, скажемъ, у насъ въ комсомолѣ — охъ, и способные же ребята есть, я не про себя говорю... Въ комсомолъ полѣзли, чтобы учиться можно было, а ихъ — на хлѣбозаготовки... У меня тамъ одна дѣвочка была, послали... ну, да что и говорить... Безъ печенокъ обратно привезли... — По веснусчатому лицу Пиголицы покатились слезы. Юра быстро и ловко подсунулъ четвертую бутылку подъ чей-то тюфякъ, я одобрительно кивнулъ ему головой: хватитъ. Пиголица опустился за столъ, уткнулъ голову на руки, и плечи его стали вздрагивать. Мухинъ посмотрѣлъ на Пиголицу, потомъ на таинственныя манипуляціи Юры: "что-жъ это вы, молодой человѣкъ"... Я наступилъ Мухину на ногу и показалъ головой на Пиголицу... Мухинъ кивнулъ поддакивающе. Ленчикъ обѣжалъ кругомъ стола и сталъ трясти Пиголицу за плечи.

— Да брось ты, Саша, ну, померла, мало ли народу померло этакъ, ничего — пройдетъ, забудется...

Пиголица поднялъ свое заплаканное лицо — и удивилъ меня еще разъ:

— Нѣтъ — это имъ, братъ, не забудется... Ужъ это, мать ихъ... не забудется...

Когда я составлялъ планы питанія моихъ физкультурниковъ, я исходилъ изъ расчета на упорный и длительный торгъ: сперва съ Успенскимъ, потомъ съ Неймайеромъ, начальникомъ снабженія — Успенскій будетъ урѣзывать планы, Неймайеръ будетъ урѣзывать выдачи. Но, къ моему изумленію, Успенскій утвердилъ мои планы безо всякаго торга.

— Да, такъ не плохо. Ребятъ нужно не только кормить, а и откармливать.

И надписалъ:

"Тов. Неймайеру. Выдавать за счетъ особыхъ фондовъ ГПУ."

А раскладка питанія была доведена до 8000 калорій въ день! Эти калоріи составлялись изъ мяса, масла, молока, яицъ, ветчины и прочаго. Неймайеръ только спросилъ: въ какой степени можно будетъ замѣнять, напримѣръ, мясо рыбой... "Какой рыбой?" Ну, скажемъ, осетриной. На осетрину я согласился.

Впослѣдствіи я не разъ задавалъ себѣ вопросъ: какимъ это образомъ я могъ представить, что всѣхъ этихъ благъ не будутъ разворовывать: у меня-то, дескать, ужъ не украдутъ... И вообще, насколько въ Совѣтской Россіи возможна такая постановка дѣла, при которой не воровали бы... Воровать начали сразу.

Обслуживающій персоналъ моего курорта состоялъ изъ вичкинскихъ лагерниковъ. Слѣдовательно, напримѣръ, поваръ, который жарилъ моимъ питомцамъ бифштексы, яичницы съ ветчиной, свиныя котлеты и прочее, долженъ былъ бы обладать характеромъ святого Антонія, чтобы при наличіи всѣхъ этихъ соблазновъ питаться только тѣмъ, что ему полагалось: полутора фунтами отвратнаго чернаго хлѣба и полутора тарелками такой же отвратной ячменной каши. Поваръ, конечно, ѣлъ бифштексы. Ѣли ихъ и его помощники. Но это бы еще полбѣды.

Начальникъ вичкинскаго лагпункта могъ изъ лагпунктовскаго снабженія воровать приблизительно все, что ему было угодно. Но того, чего въ этомъ снабженіи не было, не могъ уворовать даже и начальникъ лагпункта. Онъ, напримѣръ, могъ бы вылизывать въ свою пользу все постное масло, полагающееся на его лагпунктъ (по два грамма на человѣка въ день) — практически все это масло начальствомъ и вылизывалось. Онъ могъ съѣдать по ведру ячменной каши въ день, если бы такой подвигъ былъ въ его силахъ. Но если на лагпунктѣ мяса не было вовсе, то и уворовать его не было никакой технической возможности. Поваръ не подчиненъ начальнику лагпункта. Веселые дни вичкинскаго курорта пройдутъ, и поваръ снова поступить въ полное и практически безконтрольное распоряженіе начальника. Могъ ли поваръ отказать начальнику? Конечно, не могъ. Въ такой же степени онъ не могъ отказать и начальнику колонны, статистику, командиру вохровскаго отряда и прочимъ великимъ и голоднымъ людямъ міра сего.

Для того, чтобы уберечь любую совѣтскую организацію отъ воровства, нужно около каждаго служащаго поставить по вооруженному чекисту. Впрочемъ, тогда будутъ красть и чекисты: заколдованный кругъ... Машинистки московскихъ учрежденій подкармливаются, напримѣръ, такъ: шесть дней въ недѣлю, точнѣе, пять дней въ шестидневку потихоньку подворовываютъ бумагу, по нѣсколько листиковъ въ день. Въ день же шестой, субботній идутъ на базарь и обмѣниваютъ эту бумагу на хлѣбъ: еще одно изъ объясненій того таинственнаго факта, что люди вымираютъ не совсѣмъ ужъ сплошь...

У меня на Вичкѣ былъ и завхозъ, на складѣ котораго были зарыты пиратскія сокровища сахару, масла, ветчины, осетрины и прочаго. Въ первые дни моего завхоза стали ревизовать всѣ. Эти ревизіи я прекратилъ. Но какъ я могъ прекратить дружественныя хожденія начальника лагпункта къ оному завхозу? Можно было бы посадить и начальника, и повара, и завхоза въ каталажку: какой толкъ?

Изъ числа физкультурниковъ назначались дежурные на кухню и на складъ. Я не предполагалъ, чтобы это могло кончиться какими-нибудь осложненіями, я самъ раза два дежурилъ на кухнѣ перваго лагпункта. Предполагалось, что я въ качествѣ, такъ сказать, представителя общественнаго контроля долженъ смотрѣть за тѣмъ, чтобы кухня не кормила кого не надо и чтобы на кухнѣ не разворовывались продукты. Конечно, разворовывались. На эту кухню начальникъ лагпункта приходилъ, какъ на свою собственную: а ну-ка, поджарьте-ка мнѣ...

Изъ начальства приходили всѣ, кому не лѣнь, и лопали все, что въ нихъ могло влѣзть. Если бы я попробовалъ протестовать, то весь этотъ союзъ объединеннаго начальства слопалъ бы меня со всѣми моими протекціями. Или, если бы нельзя было слопать, ухлопалъ бы откуда-нибудь изъ-за угла. Нѣтъ ужъ, общественный контроль въ условіяхъ крѣпостного общественнаго строя — опасная игрушка, даже и на волѣ. А въ лагерѣ — это просто самоубійство. Я полагалъ, что мои физкультурники эту истину знаютъ достаточно ясно.

Но какая-то нелѣпая "иниціативная группа", не спросясь ни броду, ни меня, полѣзла ревизовать складъ и кухню. Обревизовали. Уловили. Устроили скандалъ. Составили протоколъ. Поваръ и завхозъ были посажены въ ШИЗО — начальника лагпункта, конечно, не тронули, да и не такіе были дураки поваръ и завхозъ, чтобы дискредитировать начальство.

Во главѣ этой иниціативной группы оказался мой меньшевикъ — Кореневскій. Полагаю, что въ его послѣдующей поѣздкѣ на Соловки эта ревизія тоже сыграла свою роль. Кореневскому я устроилъ свирѣпый разносъ: неужели онъ не понимаетъ, что на мѣстѣ повара и завхоза и я, и онъ, Кореневскій, дѣйствовали бы точно такимъ же образомъ и что никакимъ инымъ образомъ дѣйствовать нельзя, не жертвуя своей жизнью... "Нужно жертвовать", сказалъ Кореневскій. Я взъѣлся окончательно: если ужъ жертвовать, такъ, чортъ васъ раздери совсѣмъ, изъ-за чего-нибудь болѣе путнаго, чѣмъ свиныя котлеты... Но Кореневскій остался непреклоненъ — вотъ тоже олухъ Царя Небеснаго, о, Господи!..