Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Это, значитъ, было "первое Болшево". Стоило посмотрѣть и на второе. Я согласился заѣхать въ колонію.

Отъ Медгоры до Повѣнца нужно ѣхать на автобусѣ, отъ Повѣнца до Водораздѣла — на моторкѣ по знаменитому Бѣломорско-Балтійскому каналу... На автобусъ сажаютъ въ первую очередь командировочныхъ ББК, потомъ остальныхъ командировочныхъ чиномъ повыше — командировочные чиномъ пониже могутъ и подождать. Которое вольное населеніе — можетъ топать, какъ ему угодно. Я начинаю чувствовать, что и концлагерь имѣетъ не одни только шипы, и плотно втискиваюсь въ мягкую кожу сидѣнья. За окномъ какая-то старушка слезно молитъ вохровцевъ:

— Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу, уже третьи сутки здѣсь жду, измаялась вся...

— И чего тебѣ, старая, ѣздить, — философически замѣчаетъ одинъ изъ вохровцевъ. — Сидѣла бы ты, старая, дома, да Богу бы молилась...

— Ничего, мадама, — успокоительно говоритъ другой вохровецъ, — не долго ужъ ждать осталось...

— А что, голубчикъ, еще одна машина будетъ?

— Объ машинѣ — не знаю, а вотъ до смерти — такъ тебѣ, дѣйствительно, не долго ждать осталось.

Вохръ коллективно гогочетъ. Автобусъ трогается. Мы катимся по новенькому, съ иголочки, но уже въ ухабахъ и выбоинахъ, повѣнецкому шоссе, сооруженному все тѣми же каторжными руками. Шоссе совершенно пусто: зачѣмъ его строили? Мимо мелькаютъ всяческіе лагпункты съ ихъ рванымъ населеніемъ, покосившіяся и полуразвалившіяся коллективизированныя деревушки, опустѣлые дворы единоличниковъ. Но шоссе — пусто, мертво. Впрочемъ, особой жизни не видать и въ деревушкахъ — много людей отсюда повысылали...

Проѣзжаемъ тихій, уѣздный и тоже какъ-то опустѣлый городишко Повѣнецъ... Автобусъ подходитъ къ повѣнецкому затону знаменитаго Бѣломорско-Балтійскаго канала.

Я ожидалъ увидѣть здѣсь кое-какое оживленіе: пароходы, баржи, плоты. Но затонъ — пустъ. У пристани стоитъ потертый моторный катеръ, на который пересаживается двое пассажировъ нашего автобуса: я и какой-то инженеръ. Катеръ, натужно пыхтя, тащится на сѣверъ.

Я сижу на носу катера, зябко поднявъ воротникъ своей кожанки, и смотрю кругомъ. Совершенно пусто. Ни судна, ни бревна. Тихо, пусто, холодно, мертво. Кругомъ озеръ и протоковъ, по которымъ проходитъ каналъ, тянется дремучій, заболоченный, непроходимый лѣсъ. Надъ далями стоитъ сизый туманъ болотныхъ испареній... На берегахъ — ни одной живой души, ни избы, ни печного дыма — ничего.

А еще годъ тому назадъ здѣсь скрежетали экскаваторы, бухалъ аммоналъ и стотысячныя арміи людей копошились въ этихъ трясинахъ, строя монументъ товарищу Сталину. Сейчасъ эти арміи куда-то ушли — на БАМ, въ Сиблагъ, Дмитлагъ и прочіе лагери, въ другія трясины — строить тамъ другіе монументы, оставивъ здѣсь, въ братскихъ могилахъ болотъ, цѣлые корпуса своихъ боевыхъ товарищей. Сколько ихъ — безвѣстныхъ жертвъ этого канальскаго участка великаго соціалистическаго наступленія. "Старики"-бѣломорстроевцы говорятъ — двѣсти тысячъ. Болѣе компетентные люди изъ управленія ББК говорили: двѣсти не двѣсти, а нѣсколько больше ста тысячъ людей здѣсь уложено... имена же ихъ Ты, Господи, вѣси... Кто узнаетъ и кто будетъ подсчитывать эти тысячи тоннъ живого удобренія, брошеннаго въ карельскія трясины ББК, въ сибирскую тайгу БАМа, въ пески Турксиба, въ каменныя осыпи Чустроя?

Я вспомнилъ зимнія ночи на Днѣпростроѣ, когда леденящій степной вѣтеръ вылъ въ обледенѣлыхъ лѣсахъ, карьерахъ, котловинахъ, люди валились съ ногъ отъ холода и усталости, падали у покрытыхъ тонкой ледяной коркой настиловъ; свирѣпствовалъ тифъ, амбулаторіи разрабатывали способы массоваго производства ампутацій отмороженныхъ конечностей; стаи собакъ потомъ растаскивали и обгладывали эти конечности, а стройка шла и день и ночь, не прерываясь ни на часъ, а въ газетахъ трубили о новыхъ міровыхъ рекордахъ по кладкѣ бетона. Я вспомнилъ Чустрой — небольшой, на 40.000 человѣкъ концентраціонный лагерь на рѣку Чу, въ средней Азіи; тамъ строили плотины для орошенія 360.000 гектаровъ земли подъ плантаціи индійской конопли и каучуконосовъ. Вспомнилъ и нѣсколько наивный вопросъ Юры, который о Чустроѣ заданъ былъ въ Дагестанѣ.

Мы заблудились въ прибрежныхъ джунгляхъ у станціи Берикей, въ верстахъ въ 50-ти къ сѣверу отъ Дербента. Эти джунгли когда-то были садами и плантаціями. Раскулачиваніе превратило ихъ въ пустыню. Система сбѣгавшихъ съ горъ оросительныхъ каналовъ была разрушена, и каналы расплылись въ болота — разсадники малярійнаго комара. Отъ маляріи плоскостной Дагестанъ вымиралъ почти сплошь. Но природныя условія были тѣ, что и на Чустроѣ: тотъ же климатъ, та же почва... И Юра задалъ мнѣ вопросъ: зачѣмъ собственно нуженъ Чустрой?..

А смѣтныя ассигнованія на Чустрой равнялись восьмистамъ милліонамъ рублей. На Юринъ вопросъ я не нашелъ отвѣта. Точно такъ же я не нашелъ отвѣта и на мой вопросъ о томъ, зачѣмъ же строили Бѣломорско-Балтійскій каналъ. И за что погибло сто тысячъ людей?

Нѣсколько позже я спрашивалъ людей, которые жили на каналѣ годъ: что-нибудь возятъ? Нѣтъ, ничего не возятъ. Весной по полой водѣ нѣсколько миноносцевъ, со снятыми орудіями и машинами, были протащены на сѣверъ — и больше ничего. Еще позже я спрашивалъ у инженеровъ управленія ББК — такъ зачѣмъ же строили? Инженеры разводили руками: приказано было. Что-жъ, такъ просто, для рекорда и монумента? Одинъ изъ героевъ этой стройки, бывшій вредитель, съ похоронной ироніей спросилъ меня: "а вы къ этому еще не привыкли?"

Нѣтъ, къ этому я еще не привыкъ. Богъ дастъ, и не привыкну никогда...

...Изъ лѣсовъ тянетъ гнилой, пронизывающей, болотной сыростью. Начинаетъ накрапывать мелкій, назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво.

Мы подъѣзжаемъ ко "второму Болшеву"...

Параллельно каналу и метрахъ въ трехстахъ къ востоку отъ него тянется невысокая каменная гряда въ безпорядкѣ набросанныхъ валуновъ, булыжниковъ, безформенныхъ и острыхъ обломковъ гранита. Все это полузасыпано пескомъ и похоже на какую-то мостовую гигантовъ, развороченную взрывами или землетрясеніемъ.

Если стать лицомъ къ сѣверу, то слѣва отъ этой гряды идетъ болотце, по которому проложены доски къ пристани, потомъ — каналъ и потомъ — снова болото и лѣсъ... Справа — широкая, съ версту, трясина, по которой привидѣніями стелются промозглые карельскіе туманы, словно души усопшихъ здѣсь ББКовскихъ корпусовъ.

На вершинѣ этой гряды — нѣсколько десятковъ чахлыхъ сосенокъ, обнаженными корнями судорожно вцѣпившихся въ камень и песокъ, и десятка два грубо сколоченныхъ бревенчатыхъ бараковъ, тщательно и плотно обнесенныхъ проволочными загражденіями, — это и есть "второе Болшево" — "Первая дѣтская трудовая колонія ББК".