Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Я представилъ себѣ безконечныя полярныя ночи надъ этими оплетенными колючей проволокой бараками — и стало жутко. Да, здѣсь-то ужъ эту безпризорность ликвидируютъ въ корнѣ. Сюда-то ужъ мистера Бернарда Шоу не повезутъ...

...Я чувствую, что червякъ одолѣваетъ и что дискуссировать придется...

Но Видемана здѣсь нѣтъ. Онъ, оказывается, въ колоніи не живетъ: климатъ неподходящій. Его резиденція находится гдѣ-то въ десяти верстахъ. Тѣмъ лучше: можно будетъ подготовиться къ дискуссіи, а кстати и поѣсть.

Брожу по скользкимъ камнямъ колоніи. Дождь пересталъ. Въ дырахъ между камнями засѣдаютъ небольшія группы ребятъ. Они, точно индѣйцы трубку міра, тянутъ махорочныя козьи ножки, обходящія всю компанію. Хлѣба въ колоніи мало, но махорку даютъ. Другіе рѣжутся въ неизвѣстныя мнѣ безпризорныя игры съ монетами и камушками. Это, какъ я узналъ впослѣдствіи, проигрываются пайки или, по мѣстному, "птюшки".

Ребята — босые, не очень оборванные и болѣе или менѣе умытые. Я ужъ такъ привыкъ видѣть безпризорныя лица, вымазанныя всевозможными сортами грязи и сажи, что эти умытыя рожицы производятъ какое-то особо отвратительное впечатлѣніе: весь порокъ и вся гниль городского дна, все разнообразіе сексуальныхъ извращеній преждевременной зрѣлости, скрытыя раньше слоемъ грязи, теперь выступаютъ съ угнетающей четкостью...

Ребята откуда-то уже услышали, что пріѣхалъ инструкторъ физкультуры, и сбѣгаются ко мнѣ — кто съ заискивающей на всякій случай улыбочкой, кто съ наглой развязностью. Сыплются вопросы. Хриплые, но все же дѣтскіе голоса. Липкія, проворный дѣтскія руки съ непостижимой ловкостью обшариваютъ всѣ мои карманы, и пока я успѣваю спохватиться, изъ этихъ кармановъ исчезаетъ все: махорка, спички, носовой платокъ...

Когда это они успѣли такъ насобачиться? Вѣдь это все новые безпризорные призывы, призыва 1929-31 годовъ. Я потомъ узналъ, что есть и ребята, попавшіе въ безпризорники и въ нынѣшнемъ году: источникъ, оказывается, не изсякаетъ.

Отрядъ самоохраны (собственный дѣтскій Вохръ) и штуки двѣ воспитателей волокутъ за ноги и за голову какого-то крѣпко связаннаго "пацана". Пацанъ визжитъ такъ, какъ будто его не только собираются, а и въ самомъ дѣлѣ рѣжутъ. Ничьего вниманія это не привлекаетъ — обычная исторія, пацана тащатъ въ изоляторъ.

Я отправляюсь въ "штабъ". Огромная комната бревенчатаго барака переполнена ребятами, которые то грѣются у печки, то тянутъ собачьи ножки, то флегматически выискиваютъ вшей, то такъ просто галдятъ. Матъ стоитъ необычайный.

За столомъ сидитъ нѣкто — я узнаю въ немъ товарища Полюдова, который въ свое время завѣдывалъ культурно-воспитательной частью въ Подпорожьи. Полюдовъ творитъ судъ — пытается установить виновниковъ фабрикаціи нѣсколькихъ колодъ картъ. Вещественныя доказательства лежатъ передъ нимъ на столѣ — отпечатанныя шаблономъ карты изъ вырванныхъ листовъ. Подозрѣваемыхъ — штукъ десять. Они стоятъ подъ конвоемъ самоохраны, клянутся и божатся наперебой — галдежъ стоитъ несусвѣтимый. У Полюдова — очумѣлое лицо и воспаленное отъ махорки и безсонницы глаза. Онъ здѣсь — помощникъ Видемана. Я пока что достаю у него талонъ на обѣдъ въ вольнонаемной столовой и ухожу изъ штаба, обшариваемый глазами и руками безпризорниковъ; но мои карманы все равно пусты — пусть обшариваютъ.

На ночлегъ я отправляюсь въ клубъ. Клубъ — огромное бревенчатое зданіе съ большимъ зрительнымъ заломъ, съ библіотекой и съ полдюжиной совершенно пустыхъ клубныхъ комнатъ. Завѣдующій клубомъ — завклубъ, высокій, истощенный малый, лѣтъ 26-ти, встрѣчаетъ меня, какъ родного:

— Ну, слава Богу, голубчикъ, что вы, наконецъ, пріѣхали. Хоть чѣмъ-нибудь ребятъ займете... Вы поймите, здѣсь на этой чертовой кучѣ, имъ рѣшительно нечего дѣлать: мастерскихъ нѣтъ, школы нѣтъ, учебниковъ нѣтъ, ни черта нѣтъ. Даже дѣтскихъ книгъ въ библіотекѣ ни одной. Играть имъ негдѣ, сами видите, камни и болото, а въ лѣсъ вохровцы не пускаютъ. Знаете, здѣсь эти ребята разлагаются такъ, какъ и на волѣ не разлагались. Подумайте только — четыре тысячи ребятъ запиханы въ одну яму и дѣлать имъ нечего совершенно.

Я разочаровываю завклуба: я пріѣхалъ такъ, мимоходомъ, на день два, посмотрѣть, что здѣсь вообще можно сдѣлать. Завклубъ хватаетъ меня за пуговицу моей кожанки.

— Послушайте, вѣдь вы же интеллигентный человѣкъ...

Я уже знаю напередъ, чѣмъ кончится тирада, начатая съ интеллигентнаго человѣка... Я — "интеллигентный человѣкъ", — слѣдовательно, и я обязанъ отдать свои нервы, здоровье, а если понадобится, и шкуру для заплатыванія безконечныхъ дыръ совѣтской дѣйствительности. Я — "интеллигентный человѣкъ", — слѣдовательно, по своей основной профессіи я долженъ быть великомученикомъ и страстотерпцемъ, я долженъ застрять въ этой фантастической трясинной дырѣ и отдать свою шкуру на заплаты, на коллективизацію деревни, на безпризорность и на ея "ликвидацію". Только на заплату дыръ — ибо больше сдѣлать нельзя ничего. Но вотъ съ этой "интеллигентской" точки зрѣнія, въ сущности, важенъ не столько результатъ, сколько, такъ сказать, жертвенность...

...Я его знаю хорошо, этого завклуба. Это онъ — вотъ этакій завклубъ — геологъ, ботаникъ, фольклористъ, ихтіологъ и, Богъ его знаетъ, кто еще, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ растекается по всему лицу земли русской, сгораетъ отъ недоѣданія, цынги, туберкулеза, маляріи, строитъ тоненькую паутинку культурной работы, то сдуваемую легкимъ дыханіемъ совѣтскихъ Пришибеевыхъ всякаго рода, то ликвидируемую на корню чрезвычайкой, попадаетъ въ концлагери, въ тюрьмы, подъ разстрѣлъ — но все-таки строитъ...

Я уже его видалъ — этого завклуба — и на горныхъ пастбищахъ Памира, гдѣ онъ выводитъ тонкорунную овцу, и въ малярійныхъ дырахъ Дагестана, гдѣ онъ добываетъ пробный іодъ изъ каспійскихъ водорослей, и въ ущельяхъ Сванетіи, гдѣ онъ занимается раскрѣпощеніемъ женщины, и въ украинскихъ колхозахъ, гдѣ онъ прививаетъ культуру топинамбура, и въ лабораторіяхъ ЦАГИ, гдѣ онъ изучаетъ обтекаемость авіаціонныхъ бомбъ.

Потомъ тонкорунныя овцы гибнутъ отъ безкормицы, сванетская раскрѣпощенная женщина — отъ голоду, топинамбуръ не хочетъ расти на раскулаченныхъ почвахъ, гдѣ не выдерживаетъ ко всему привыкшая картошка... Авіабомбами сметаютъ съ лица земли цѣлые районы "кулаковъ" — дѣти этихъ кулаковъ попадаютъ вотъ сюда — и сказка про краснаго бычка начинается сначала.

Но кое-что остается. Все-таки кое-что остается. Кровь праведниковъ никогда не пропадаетъ совсѣмъ ужъ зря.

И я — конфужусь передъ этимъ завклубомъ. И вотъ — знаю же я, что на заплатываніе дыръ, прорванныхъ рогами этого краенаго быка, не хватитъ никакихъ въ мірѣ шкуръ, что пока быкъ этотъ не прирѣзанъ — количество дыръ будетъ расти изъ года въ годъ, что мои и его, завклуба, старанія, и мужика, и ихтіолога — всѣ они безслѣдно потонуть въ топяхъ совѣтскаго кабака, потонетъ и онъ самъ, этотъ завклубъ. Онъ вольнонаемный. Его уже наполовину съѣла цынга, но: "понимаете сами — какъ же я могу бросить — никакъ не найду себѣ замѣстителя". Правда, бросить-то не такъ просто — вольнонаемныя права здѣсь не на много шире каторжныхъ. При поступленіи на службу отбирается паспортъ и взамѣнъ выдается бумажка, по которой никуда вы изъ лагеря не уѣдете. Но я знаю — завклуба удерживаетъ не одна эта бумажка.