Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Житье Ченикала — тоже не маслянница. Съ одной стороны — административные восторги Видемана, съ другой — ножъ безпризорниковъ, съ третьей — ни дня, ни ночи отдыха: въ баракахъ то и дѣло вспыхиваютъ то кровавыя потасовки, то безсмысленные истерическіе бунты. "Кое-когда и разстрѣливать приходится", конфиденціально сообщаетъ Ченикалъ. Особенно тяжело было въ концѣ зимы — въ началѣ весны, когда отъ цынги въ одинъ мѣсяцъ вымерло около семисотъ человѣкъ, а остальные "на стѣнку лѣзли — все равно помирать". "А почему же не организовали ни школъ, ни мастерскихъ?" "Да все прорабатывается этотъ вопросъ". "Сколько же времени онъ прорабатывается? "Да вотъ, какъ колонію основали — года два"...

Отъ разсказовъ Ченикала, отъ барачной вони, отъ вида ребятъ, кучами сидящихъ на нарахъ и щелкающихъ вшей — становится тошно. Въ лагерной чертѣ рѣшительно ничего физкультурнаго организовать нельзя: нѣтъ буквально ни одного метра не заваленной камнями площади. Я отправляюсь на развѣдку вокругъ лагеря — нѣтъ ли поблизости чего-нибудь подходящаго для спортивной площадки.

Лагерь прочно оплетенъ колючей проволокой. У выхода стоитъ патруль изъ трехъ вохровцевъ и трехъ "самоохранниковъ" — это вамъ не Болшево и даже не Медгора. Патруль спрашиваетъ у меня пропускъ. Я показываю свое командировочное удостовѣреніе. Патрульныхъ оно не устраиваетъ: нужно вернуться въ штабъ и тамъ взять спеціальный разовый пропускъ. Отъ этого я отказываюсь категорически: у меня центральная ББКовская командировка по всему лагерю, и плевать я хотѣлъ на всякіе здѣшніе пропуска. И прохожу мимо. "Будемъ стрѣлять". "А ну, попробуйте".

Стрѣлять они, конечно, не стали бы ни въ какомъ случаѣ, а вохру надо было пріучать. Принимая во вниманіе товарища Видемана, какъ бы не пришлось мнѣ драпать отсюда не только безъ пропуска и безъ оглядки, а даже и безъ рюкзака...

Лѣсъ и камень. Камень и болото... Но въ верстахъ трехъ у дороги на сѣверъ я нахожу небольшую площадку, изъ которой что-то можно сдѣлать: выкорчевать десятка четыре пней, кое-что подравнять — если не въ футболъ, то въ баскетъ-болъ играть будетъ можно. Съ этимъ открытіемъ я и возвращаюсь въ лагерь. Вохра смотритъ на меня почтительно...

Иду къ Видеману.

— Ахъ, такъ это вы? — не очень ободряющимъ тономъ встрѣчаетъ меня Видеманъ и смотритъ на меня испытующе: что я собственно такое и слѣдуетъ ли ему административно зарычать или лучше будетъ корректно вильнуть хвостомъ. Я ему докладываю, что я и для чего я пріѣхалъ, и перехожу къ "дискуссіи". Я говорю, что въ самой колоніи ни о какой физкультурѣ не можетъ быть и рѣчи — одни камни.

— Ну, да это мы и безъ васъ понимаемъ. Наша амбулаторія дѣлаетъ по сто-двѣсти перевязокъ въ день... Расшибаютъ себѣ головы вдребезги...

— Необходимо перевести колонію въ какое-нибудь другое мѣсто. По пріѣздѣ въ Медгору я поставлю этотъ вопросъ; надѣюсь, товарищъ Видеманъ, и вы меня поддержите. Вы, конечно, сами понимаете: въ такой дырѣ, при такихъ климатическихъ условіяхъ...

Но моя дискуссія лопается сразу, какъ мыльный пузырь.

— Все это всѣмъ и безъ васъ извѣстно. Есть распоряженіе изъ ГУЛАГа оставить колонію здѣсь. Не о чемъ разговаривать...

Да, тутъ разговаривать, дѣйствительно, нечего. Съ Успенскимъ договориться о переводѣ колоніи, пожалуй, было бы можно: выдумалъ бы еще какую-нибудь халтуру, вродѣ спартакіады. Но разговаривать съ ГУЛАГомъ у меня возможности не было никакой. Я все-таки рискую задать вопросъ: "А чѣмъ, собственно, мотивировано приказаніе оставить колонію здѣсь"?

— Ну, чѣмъ тамъ оно мотивировано — это не ваше дѣло.

Н-да, дискуссировать здѣсь трудновато. Я докладываю о своей находкѣ въ лѣсу — хорошо бы соорудить спортивную площадку.

— Ну, вотъ это дѣло... Всѣхъ туда пускать мы не можемъ. Пусть вамъ завтра Полюдовъ подберетъ человѣкъ сто понадежнѣе, берите лопаты или что тамъ и валяйте... Только вотъ что: лопатъ у насъ нѣту. Какъ-то брали въ Южномъ Городкѣ, да потомъ не вернули. Не дадутъ, сволочи, развѣ что вамъ — человѣку свѣжему...

Я досталъ лопаты въ Южномъ Городкѣ — одномъ изъ лагпунктовъ водораздѣльскаго отдѣленія. На утро сто безпризорниковъ выстроилось во дворѣ колоніи рваной и неистово галдящей колонной. Всѣ рады попасть въ лѣсъ, всѣмъ осточертѣло это сидѣніе за проволокой, безъ учебы, безъ дѣла и даже безъ игръ. Колонну окружаетъ еще нѣсколько сотъ завистливыхъ рожицъ: "дяденька, возьмите и меня", "товарищъ инструкторъ, а мнѣ можно"...

Но я чувствую, что съ моимъ предпріятіемъ творится что-то неладное. Воспитатели мечутся, какъ угорѣлые, изъ штаба въ Вохръ и изъ Вохра въ штабъ. А мы все стоимъ и стоимъ. Наконецъ, выясняется: начальникъ Вохра требуетъ, чтобы кто-нибудь изъ воспитателей расписался на спискѣ отправляемыхъ на работу ребятъ, взявъ на себя, такимъ образомъ, отвѣтственность за ихъ, такъ сказать, сохранность, за то, что они не разбѣгутся. Никто расписываться не хочетъ. Видемана въ колоніи нѣтъ. Распорядиться некому. Боюсь, что изъ моего предпріятія ничего не выйдетъ и что колонну придется распустить по баракамъ, но чувствую — для ребятъ это будетъ великимъ разочарованіемъ.

— Ну, а если распишусь я?

— Ну, конечно... Только въ случаѣ побѣга кого-нибудь, вамъ и отвѣчать придется...

Мы идемъ въ Вохръ, и тамъ я равнодушно подмахиваю свою фамилію подъ длиннымъ спискомъ отправляемыхъ на работу ребятъ. Начальникъ Вохра провожаетъ меня весьма неопредѣленнымъ напутствіемъ:

— Ну, смотрите же!

___

На будущей площадкѣ выясняется, что въ качествѣ рабочей силы мои безпризорники не годятся рѣшительно никуда. Несмотря на ихъ волчью выносливость къ холоду и къ голоду, работать они не могутъ: не хватаетъ силъ. Тяжелыя лопаты оттягиваютъ ихъ тоненькія, какъ тростинки, руки, дыханія не хватаетъ, мускульной выносливости нѣтъ никакой. Работа идетъ порывами — то сразу бросаются всѣ, точно рыбья стайка по неслышной командѣ своего нѣмого вожака, то сразу всѣ останавливаются, кидаютъ лопаты и укладываются на мокрой холодной травѣ.

Я ихъ не подгоняю. Торопиться некуда. Какой-то мальчишка выдвигаетъ проектъ: вмѣсто того, чтобы выкорчевывать пни — разложить по хорошему костру на каждомъ изъ нихъ: вотъ они постепенно сгорятъ и истлѣютъ. Раскладывать тридцать костровъ — рискованно, но штуки три мы все-таки разжигаемъ. Я подсаживаюсь къ группѣ ребятъ у одного изъ костровъ.

— А ты, дядь, на пенекъ сядай, а то штаны замочишь.

Я сажусь на пенекъ и изъ внутренняго кармана кожанки достаю пачку махорки. Жадные глаза смотрятъ на эту пачку. Я свертываю себѣ папиросу и молча протягиваю пачку одному изъ ближайшихъ мальчишекъ.

— Можно свернуть? — нѣсколько недоумѣвающе спрашиваетъ онъ.